Вечер в Византии - Шоу Ирвин (бесплатные серии книг .txt) 📗

16

Дверь «люкса» Хеннесси была настежь открыта, и шум голосов заполнил весь коридор. Несомненный признак успеха. Должно быть, фильм Хеннесси приняли очень хорошо. Через открытую дверь проникал тоже не оставлявший сомнений запах марихуаны.

«В мое время, – подумал Крейг, – мы просто напивались. А вот это, как видно, и есть то; что профессора социологии и называют новыми моральными критериями?» Гостиная была полна народа. У большого стола, уставленного бутылками; стоял Мэррей Слоун, критик из киногазеты. Он не курил марихуану. Верный старой традиции; он накачивал себя даровым виски, У противоположной стены на большом диване рядом с героем вечера сидела Гейл Хеннесси – сияющий; раскрасневшийся; потный – был без пиджака, в подтяжках. Он делил сигарету с Гейл, далекой, холодной, безразличной к шуму и веселью.

– Как приняли фильм, Мэррей? – спросил Крейг.

– Как видите, – Слоун повел стаканом в сторону шумящих гостей, – В телячьем восторге – В таком духе вы и собираетесь о нем писать? – Нет. Напишу, что он полон веселого, соленого американского юмора и что реакция публики вполне оправдала надежды продюсера. Идет на высшую премию. – Слоун старался держаться прямо, однако слегка покачивался, из чего Крейг мог заключить, что пил он прилежно. – Умолчу я и о том, что на деньги, потраченные сегодня на травку, можно было бы снять недорогой порнографический фильм. И вот еще о чем я не напишу: если бы не даровая выпивка, я бы ни на один фестиваль в жизни не поехал. А как у вас дела, мой друг? Могу я передать что-нибудь про вас по телексу?

– Нет, – сказал Крейг – Вы Йена Уодли здесь не видели?

– Нет. Старый собутыльник. Когда его нет, вроде бы что-то не то. Слыхал я про его стычку с Мэрфи в ресторане. Теперь уполз, наверно, в какую-нибудь нору и лаз за собой закрыл.

– Кто вам наболтал? – резко спросил Крейг.

– Ветром занесло, – покачиваясь и ухмыляясь, ответил Слоун, – Мистраль нашептал.

– Вы ничего об этом не писали? – спросил Крейг – Я для светской хроники не пишу, – с достоинством сказал Слоун. – Хотя есть и такие, что пишут.

– А в светской хронике ничего не появлялось?

– Насколько я знаю, нет. Только я ее не читаю.

– Спасибо, Мэррей.

Крейг отошел от критика. Не за тем же он пришел, чтобы тратить время на Мэррея Слоуна. Он стал пробираться туда, где сидели Гейл и Хеннесси, и наткнулся на Корелли, итальянского актера, который сидел, сверкая улыбкой, на полу, будто мальчишка, вместе со своими непременными двумя спутницами. Крейг не мог вспомнить, те ли это девицы, которых он уже встречал, или не те. Корелли тоже курил сигарету и давал покурить поочередно своим подружкам. Одна из них затянулась и сказала: – Дивный марокканский рай! – Крейг споткнулся о вытянутую ногу Корелли, и тот, мило улыбнувшись, сказал: – Присаживайтесь к нам, мистер Крейг. Ну, пожалуйста. У вас лицо simpatico. [32] Правда, у мистера Крейга лицо simpatico, девушки? – Molto simpatico, [33] – подтвердила одна из девиц, – Извините, – сказал Крейг, стараясь ни на кого не наступить. – Поздравляю, Хеннесси. Говорят, вы всех сегодня сразили.

Хеннесси приветливо улыбнулся, попробовал встать, но упал на диван.

– На сегодня я себя обессмертил. Становлюсь новым Сесилем Б. де Миллем. Неплохой вечер, а? Выпивка, травка, слава и поздравления дирекции.

– Привет, Гейл, – сказал Крейг.

– А, Малколм Харт собственной персоной, – сказала Гейл.

Крейг не мог сказать, пьяна она или одурманена.

– Что, что ты говоришь? – недовольно пробурчал Хеннесси. – Разве я приглашал еще кого-нибудь?

– Это наша с Гейл шутка.

– Молодчина девка, – сказал Хеннесси, похлопав Гейл по руке. – Поила меня весь вечер, пока на Лазурном берегу решалась моя судьба. Все спрашивала про мою прежнюю жизнь. Начиная со времен рабства. Боксер-любитель, шофер грузовика, дублер-акробат, вышибала в бильярдной, бармен, рекламный агент… Кем я еще был, дорогая?

– Автомехаником, рабочим на ферме…

– Вот, вот. – Хеннесси одарил ее улыбкой. – Всю мою подноготную знает. Законченная американская посредственность. Но я знаменит, и она собирается сделать меня еще знаменитее, верно, дорогая? – Он передал Гейл сигарету, и она, закрыв глаза, сделала большую затяжку.

«Нет, эта вечеринка не для меня», – подумал Крейг.

– Доброй ночи, – сказал он. Гейл открыла глаза и медленно выпустила сладковатый дым. – Я только хотел сказать вам, что завтра улетаю в Нью-Йорк.

Его разбудил телефонный звонок. У него было такое ощущение, будто он и не спал вовсе, а видел один из тех снов, когда человеку кажется, что он бодрствует, но ему очень хочется спать. Он пошарил рукой и взял трубку.

– Я стучала, стучала. – Это была Гейл. – И никакого результата. – Голос ее звучал так, словно он слышал его во сне.

– Который час? Три часа утра. Все в порядке. Я поднимаюсь к тебе.

– Ни в коем случае.

– Я плыву, плыву. И хочу тебя. Мне не терпится коснуться губ моей истинной любви.

– Ну и накурилась же ты, – сказал он. Она хихикнула.

– Ага, так накурилась! И так хочу тебя! Отопри дверь.

– Иди к себе и ложись спать.

– У меня сигаретка есть. Чудесное марокканское курено. Оставь дверь открытой. Поплывем вместе в прекраснейший марокканский рай.

Он не знал, что делать. Сон окончательно прошел. Манящий нежный голос волновал, вкрадчиво пробирался по электрической цепи его нервов.

Гейл снова хихикнула.

– Ты поддаешься. Моя истинная любовь поддается. Еду наверх. – В трубке щелкнуло.

Он немного подумал, вспоминая их ласки. Молодая, девичья кожа. Мягкие беззастенчивые руки. В первый и в последний раз он узнает, что такое наркотики, хоть это и знают почти все. Что бы там с Гейл сейчас ни происходило, счастлива она, безусловно, была. Что он потеряет, если познает эту тайну и на час-два впадет в блаженное состояние? Через двадцать часов он будет уже на другом континенте. Он никогда больше ее не увидит. Завтра у него начнется новая, упорядоченная жизнь. Осталась одна только ночь, чтобы вкусить наслаждений хаоса. Он знал, что, если даже не откроет дверь, ночь для него все равно потеряна. Он встал с постели и отпер дверь. Потом лег поверх простынь и стал ждать. Он слышал, как дверь открылась и снова закрылась, слышал, как она вошла в спальню.

– Шш… моя истинная любовь, – прошептала она. Он лежал не шевелясь, слушая, как она раздевается в темноте, увидел на секунду ее лицо, когда в руке ее вспыхнула спичка. Она подошла к кровати и, не касаясь его, подложила пол спину подушку и села рядом с ним по-турецки. По мере того как она раздувала «чудесное марокканское курево», светящаяся точка в ее руке становилась все больше. Она протянула ему сигарету.

– Задержи в себе дым подольше, – сказала она дремотным, далеким голосом.

Он уже более десяти лет назад в один день бросил курить, но затягиваться еще не разучился.

– Чудесно, – прошептала она. – Чудный мой мальчик.

– Как зовут твою мать? – спросил он. Надо было задать этот вопрос сразу, пока курево не подействовало. Но уже первая затяжка начала сказываться.

Она хихикнула.

– На пяти саженях глубины моя мать. [34] – Она потянулась за сигаретой, тронула его за руку. Ему показалось, будто тело его ненароком подхватил мягкий теплый ветерок. Слишком поздно задавать вопросы.

Так, передавая друг другу сигарету, они выкурили ее. Комната наполнилась дымом. За окнами шумело море, ритмично, успокаивающе, словно кафедральный орган. Она легла рядом с ним, коснулась его рукой. Они предались любви, забыв о времени, обо всем вокруг. В ней воплотились все девушки, все женщины этого южного берега – похотливая толстуха с раскинутыми ногами, ничком лежавшая под солнцем, и молодая белокурая мать у плавательного бассейна, и все девушки Корелли, золотистые и теплые, как свежевыпеченные булочки, и белогрудая Натали Сорель с ее танцующей походкой, и Констанс, произносящая по буквам «Мейраг».