Сквозь тернии - Эндрюс Вирджиния (книги полностью бесплатно .txt) 📗
— Диснейленд — это часть подарка тебе на день рождения, — пояснил папа. — Мы здесь все вместе отпразднуем день рождения, а потом полетим в Южную Каролину. Подожди жаловаться. Нужно уметь уважать желания других так же, как и свои собственные. Бабушка Джори рада видеть своего внука хотя бы раз в году, а раз уж мы пропустили прошлый год, значит, она ждет — не дождется. Потом, моя мать тоже ждет, когда я навещу ее.
Я взглянул на маму. Казалось, она уже закипает. И так каждый раз, когда речь заходит о «его» матери. Жаль, что она не понимает его чувств, а ведь она так долго была сиротой сама. Может быть, уже забыла. — Я бы лучше захотел в Диснейленд, чем в рай! — провозгласил Барт. — Мне кажется, я никогда, никогда не нагляжусь на Диснейленд.
— Я знаю это, — сухо сказал папа. Но душа Барта недолго была ублажена, и он снова начал жаловаться, как ему не хочется ехать на восток.
— Мама, папа, я не поеду! Две недели навещать старых бабушек и старые могилы — это слишком долго!
— Барт, — резко сказала мама. — Недопустимо выказывать такое неуважение к усопшим. Твой собственный отец — один из тех, чьи могилы ты так не желаешь посетить. Твоя тетя Кэрри лежит там тоже. Тебе придется поехать с нами и на кладбище, и к Мадам Марише тоже, хочешь ты этого или нет. А если ты еще раз откроешь рот, я отменю Диснейленд!
— Мама, — постарался переменить тему Барт, — отчего это твой папа, который умер в Пан…
— Барт, Пенсильвания, а не «па».
— …в Пенсильвании — отчего фотография его так похожа на нашего папу?
В глазах ее вспыхнула боль. Я заговорил, желая смягчить раздражение, которое Барт вызывал во всех без исключения.
— Слушай, мам, ведь Доллангенджер — это какая-то насмешка, а не фамилия. Бьюсь об заклад, ты была рада, когда от нее избавилась.
Она взглянула на фотографию доктора Пола Шеффилда и тихо сказала:
— Да, когда я стала миссис Шеффилд, это был счастливый день.
Теперь отчего-то огорчился папа. Я уселся поглубже в кресло. Все вокруг них, казалось, напоминало им о прошлом, которого я не знал: тени в углах, сам воздух… Мне уже четырнадцать, а я все еще ничего не знаю о жизни.
И о своих родителях тоже.
Наконец, пришел день, когда отделка особняка закончилась. Тогда в старый дом пришли женщины-уборщицы, которые отскребли полы и вымыли стекла в окнах. Рабочие суетились, собирая инструмент, так что мы воспользовались суетой, чтобы спуститься с дерева и подглядеть в окна, а потом опять быстро побежали обратно, чтобы нас не увидели. Мы чинно уселись на стене, будто пай-мальчики.
— Значит, она приезжает! — в возбуждении шептал Барт. — Она может приехать в любой момент, эта старая леди!
Дом был так великолепно отделан и обставлен, что мы ожидали увидеть кого угодно, но только страшно важную персону: кинозвезду, жену президента… Однажды, когда папа уехал на работу, мама — за покупками, а Эмма, как всегда, была занята на кухне, мы увидели огромный черный лимузин, который свернул на дорожку к соседнему владению. Более старая, но тоже шикарная машина следовала за ним. Двумя неделями раньше дорожка была разровнена и залита асфальтом, поэтому теперь она казалась гладкой и блестяще-черной. Я сделал знак Барту, чтоб он попридержал свои восторги. Мы устроились славно: вокруг нас разросшаяся листва образовывала занавес, за которым нас не было видно, а мы видели все.
Медленно-медленно шофер подрулил к дому. Потом вышел и открыл дверцу, чтобы высадить пассажиров. Мы наблюдали, затаив дыхание. Наконец, мы ее увидим — эту богатую леди; такую богатую, что она может позволить себе все!
Шофер был молод, и выражение лица его было приятно-веселое. Даже издалека было видно, что он красивый малый, но человек, который вышел из лимузина, был стар и вовсе не красив. Он удивил меня своим видом. Нам же четко сказали: она одна, и у нее много слуг.
— Смотри, — прошептал я Барту, — наверное, это ее дворецкий. Но я никогда не думал, что дворецкие ездят в той же машине, что и хозяева.
— Ненавижу их за то, что они въехали в наш дом!
Худой старый дворецкий протянул руку, чтобы помочь выйти старой леди. Но она игнорировала его и оперлась о руку шофера. Бог мой! Она вся была одета в черное, и вся была закутана, как арабская женщина. Даже лицо ее и волосы покрывала черная вуаль. Может, она вдова? Или мусульманка? Выглядела она очень таинственно.
— Ненавижу черные длинные платья. Ненавижу старух, которые закрывают лицо вуалью. Ненавижу все эти тайны, — бормотал Барт.
Все, что я мог — наблюдать, заинтригованный, как женщина движется к дверям дома, и движется достаточно грациозно, если она старуха. Даже отсюда видно было ее неприкрыто-пренебрежительное отношение к дворецкому. Смотри ты — и тут тайна.
Она не спешила и внимательно все оглядывала.
Очень долго задержала свой взгляд на белой стене, на нашем доме. Я знал, что кроме крыши, там вряд ли что-то было видно. Много раз прежде я стоял на том месте и не видел ничего, кроме крыши и трубы. Наши комнаты могли быть видны только с ее второго этажа. Я бы посоветовал маме посадить побольше высоких деревьев около стены.
Тогда только мне пришел в голову вопрос: для чего это двое рабочих недавно спилили несколько больших эвкалиптов, росших на «нашей» стороне? Может быть, она хотела подглядывать за нами? Но, скорее всего, ей просто не хотелось, чтобы деревья загораживали свет.
Подъехала и вторая машина. Из нее вышла девушка в черной униформе с белым передником и кепке. За ней вышли двое слуг в сером. Они потащили в дом коробки, ящики, чемоданы, а леди в черном все стояла и глядела на нашу трубу. Что она там видела?
Подъехал желтый длинный фургон, и оттуда начали выгружать элегантную мебель, но леди не принимала в этом никакого участия, предоставив слугам решать, что куда поставить. Когда, наконец, одна из девушек начала одолевать ее вопросами, она повернулась и исчезла внутри особняка. Все слуги исчезли вместе с ней.
— Барт, гляди, какая шикарная софа! Ты когда-нибудь что-то подобное видел?
Но Барт уже потерял интерес и к леди, и к мебели; он пристально смотрел на черно-желтую гусеницу, ползущую по ветке недалеко от его грязных сандалий. Кругом головокружительно пахло сосной и эвкалиптом, белые пухлые облака плыли по синему небу, на все голоса пели птицы. А Барт смотрел и смотрел только на эту безобразную гусеницу — будто это только и достойно внимания в целом мире!
— Ненавижу этого урода с рогом на голове, — пробормотал Барт. Я знал его страсть: поглядеть, что там внутри. — У нее под всей этой разноцветной шерстью такая зеленая жидкая дрянь… маленький гадкий дракон — уйди с моего пути! Попробуй только подползти поближе… убью!
— Прекрати говорить чушь, Барт; взгляни лучше, какой они заносят теперь стол! Смотри, а этот стул, наверное, из какого-нибудь европейского замка!
— Ой, эта безобразная гусеница… она достает до меня!
— Знаешь что? Я думаю, что эта леди, которая въехала сюда, очень хорошая. Тот, у кого такой вкус, не может быть злым человеком.
— Только попробуй… подползи… я тебя убью! — Барт разговаривал с гусеницей.
Солнце между тем село, небо стало розовым, и широкие фиолетовые полосы протянулись по всему небу, делая этот ранний вечер еще более прекрасным.
— Барт, взгляни на этот закат! Ты видел более красивый?
Для меня краски — это как музыка. Я слышу, как они поют. Я думаю, если бы даже Бог лишил меня прямо сейчас зрения и слуха, я бы все равно продолжал слышать музыку красок… Я бы танцевал и во тьме, не зная даже, что свет померк.
— Глупости говоришь, — пробормотал Барт, занося сандалет над несчастным пушистым червяком. — Слепота — это, когда черно, как в яме. Никаких красок, никакой музыки. Ничего. Тишина — это смерть.
— Ты хотел сказать — глухота?
Но Барт в тот самый момент ударил по гусенице сандалетом. Потом спрыгнул на землю и начал размазывать то, что осталось от гусеницы по зеленой траве, принадлежавшей старой леди.
