Самопознание шута - Калмыков Юрий (читать книги регистрация .TXT) 📗
– Какое сильное дело лучше всего сохраняет ритм?– спросил Антонио.
– Есть дела, когда тебе безразлично, живой ты или неживой, человек или кто-то другой. Такое дело у каждого своё, никто подсказать не сможет, иначе не было бы этого всего, – колдун показал рукой вокруг. – И подсказка – это чужое мнение, а с ритма ничто так не сбивает, как чужое мнение.
– Вот почему у меня всегда было двойственное отношение к книгам! – скривил губы Антонио.
– Ну, делитесь впечатлениями! – он уже оплатил свой счёт. – У вас ещё есть вопросы?
– Нет! Спасибо вам за ваши ответы! – поблагодарил его Антонио.
– Большое спасибо! – сказал Константин.
– «Спасибо!» – передразнил их колдун. – Сопляки!
И ушёл не оглядываясь.
Всего лишь песня
Константин слегка толкнул дверь, она была не заперта и немного приоткрылась. Он прислушался. Это была песня, тихая и неторопливая. Пела богиня.
Среди хаоса незамысловатой жизни тихая песня переворачивала все представления о мире. Не было в мире ничего ценнее этой песни, и как бы люди ни старались, они не смогли бы такую песню создать.
«Наверно, так она поёт у себя в горах или на небесах».
Невольно замирало дыхание и сердце, чтобы лучше расслышать, впитать в свою душу. Непонятно было, бьётся сердце или нет. Не важно! Совсем не важно! Открылся целый мир!
Откуда могла взяться такая мелодия? Из нашей жизни ей уж точно неоткуда взяться. Ритмы сонной природы, издёрганные ритмы цивилизации не шли ни в какое сравнение и казались жалкими и примитивными.
В музыкальное наследие человечества вплелись некоторые мелодии, пришедшие явно не из земных чувств, настроений и ритмов. Часто, авторы этих мелодий неизвестны. Откуда они? Они никак не могли появиться здесь!
Всё, что может человек, в сравнении с этим топорно и примитивно, нет таких ритмов ни в теле, ни в душе.
Она пела не грустно и не весело, совсем иначе. Если бы на месте Константина был выдающийся музыкант с абсолютным музыкальным слухом по земным понятиям, он бы тоже замер и не стал бы даже пытаться что-нибудь понять. Разум должен знать своё место.
Человек в таких случаях может только снять шапку и сказать: «Эх, а вот мы здесь сами не знаем, чем занимаемся!»
Казалось, песня проникала в такие пространства, куда можно будет когда-нибудь прийти и вновь эту песню услышать.
Константин прикрыл дверь. Не то что ему не хотелось подслушивать песню или её прерывать, – он не знал, как можно подойти к Людвике, поздороваться и заговорить. Это было бы преступно обыденно, а ничего другого в голову не приходило. Он медленно спускался по лестнице. Навстречу поднимался Антонио.
– Что? – спросил он.
– Там Людвика поёт.
Антонио понимающе кивнул, они спустились вниз.
– Почему простая песня может изменить всё? – спросил Константин.
– Сталкиваешься с прекрасным, – сказал Антонио, – и тонны разумных рассуждений превращаются в ненужный хлам! Да?
– Интересно, – задумался Константин, – а как же на нас действует всё злобное и отвратительное – заставляет крепче держаться за логику и здравый смысл?
– Если нет ничего другого, более человеческого.
– Но почему у нас обычно нет внутренней глубины? Вернее, обычно мы её никак не чувствуем. Она в обыденной жизни никак не проявляется, как будто её и нет!
– А зачем тебе глубина в обыденной жизни? Когда живёшь, как крот, о внутренней глубине можно забыть. Она сочетается с остротой жизни!
Без накипи
У Антонио когда-то была своя компания. Странно, но сейчас почти никого не найти из той компании неблагополучных подростков, так или иначе увлечённых живописью. Некоторые из них вели очень рискованный образ жизни, и неудивительно, что они куда-то пропали.
Центром этой компании был Адольф, он умер в психиатрической больнице в возрасте 37 лет. Он был художником. Именно в мастерской, доставшейся ему от деда, и собиралась компания, он был её душой и нервами. Астеничного телосложения, с бледным худым лицом, он был намного старше всех, но в душе это был подросток, считавший себя гениальным художником, так и не вошедший в мир взрослых людей.
Адольф не добился ни известности, ни признания. Его картины неэротического характера продавались очень плохо. Три его картины висят в комнате Антонио. Где остальные – неизвестно! Адольф никогда не ориентировался на модные течения, никогда не искал клиентов, ничего не делал на заказ. Его фамилии нет ни в одном каталоге. Он старался не общаться с другими художниками, чтобы избежать какого-либо влияния с их стороны на свою живопись и какой-либо оценки своих картин, что в высшей степени неразумно для того, кто хочет продавать свои картины.
Он писал только то, что его волновало. И во всём, что его волновало, он встречал «неуловимое присутствие духа» и «запретную сторону секса».
– Соня, я напишу твоё разочарование, – говорил он, – это колоссальное чувство. Именно у тебя это колоссальное чувство! Я такого в жизни своей ещё не встречал!
Он писал именно разочарование. В какой форме оно проявлялось, было вопросом второстепенным. Это была живопись искренности, подлинная духовная живопись.
– Форма, которая не дышит чувствами, не достойна человеческого взгляда! – безаппеляционно заявлял Адольф.
Случайные люди в компании не задерживались.
– Не люблю тех, кто «себе на уме» и «толстокожих», – говорил Адольф, – у нас здесь нет ни одного ординарного человека, здесь те, у кого нервы на поверхности.
Здесь находили пристанище подростки, спасающиеся от мира тупости и равнодушия. Обычно в мастерской жили несколько человек одновременно. Юноши и девушки, не столько искавшие «запретных сторон секса», сколько не принимавшие поверхностность человеческих отношений. Кому-то со стороны могло показаться, что мастерская Адольфа – это какой-то притон.
Здесь всё было по-другому. Здесь никто никому не лгал. В этой атмосфере малейшая ложь была бы видна как на ладони. Что бы здесь ни происходило – ни у кого бы язык не повернулся назвать это чем-то неприличным! В сексе тоже ничего неприличного не было. Это было нечто захватывающее дух, радостное и грандиозное! Каждый по-своему начинал понимать, что всё дело – в отношении человека к человеку.
– Если в ваших отношениях есть глубина, то секс не может показаться чем-то пошлым или неприличным. Всё неприличное и всякая мысленная дрянь только в головах у тех, кому достаточно формальных, нечестных отношений. Их удел – животный секс и пошлость.
Формальные и нечестные – для Адольфа это было одно и то же. Глубина в отношениях подразумевала только «вселенскую любовь» и ничем иным, с точки зрения Адольфа, быть не могла.
«Как удавалось Адольфу создавать такую атмосферу? – вспоминал о нём Антонио. – Наверно он действительно был гением».
У него это получалось само. Все старались не тревожить его, когда он работал. Вокруг текла жизнь, кто-то приходил, уходил, пел под гитару, танцевал обнажённым – Адольф почти никогда не отвлекался, он умел удерживать те чувства, которые он изображал на картине, пока не заканчивал какой-то этап работы, принимая при этом неимоверное количество таблеток от головной боли, самых разных, какие только бывают.
Иногда на следующий день, подойдя к своей недописанной картине, он её не узнавал. В первый раз он даже обиделся на всех присутствующих, решив, что его так разыгрывают, но потом сказал, что всё понял.
– Инга, ведь это же ты на картине?! Значит, я писал не только здесь, а где-то ещё! Когда пишешь такую картину, наверно, это должно случаться.
В тот раз он писал картину «Девушка – Вселенная». Закончив картину, он сказал Антонио несколько странную фразу:
– Это самая ценная моя картина. В этот раз мне никто не помогал, я её писал сам от начала до конца.
Когда Антонио впервые увидел Людвику, у него сразу возникло впечатление, что это девушка из их компании, хотя было очевидно – раньше они никогда не встречались.
