И умереть некогда - Виалар Поль (книги без сокращений .txt) 📗
Глава XXIV
— Сварить тебе кофе?
— Пожалуйста, кто же откажется от твоего кофе!
— Тебе оно сейчас очень кстати.
— Да. Разговор с Беллони будет не из легких, и засыпать мне в это время ни к чему.
Он сделал попытку рассмеяться, стараясь казаться веселым.
— Я не то имела в виду, — сказала она.
— А что же?
— Я подумала, что оно тебе наверняка будет кстати, раз… раз ты снова вынужден куда-то ехать.
Эта мысль пришла ей в голову на лестнице. Скорее даже предчувствие. У женщин, которые любят, бывает такое: мысль приходит вдруг, не порожденная ни логикой, ни рассуждением. Просто он был рядом с ней, она вновь его обрела — и вдруг почувствовала, что обрела лишь на миг, что она скоро его потеряет.
— А мне в самом деле, наверное, придется уехать.
— Я так и знала, — сказала она.
Она не знала — только опасалась, но так сильно, что считала уже неизбежным этот новый отъезд, эту новую разлуку.
— Видишь ли, — пояснил он, — Фридберг сейчас в Европе, в Швеции, и мне нужно его увидеть.
— Это, должно быть, необходимо?
— Абсолютно.
Она не возмутилась, не заплакала, но ее спокойствие не обмануло его: оно объяснялось не разумом и не смирением, а лишь усталостью, схожей с той, какую ощущала в свое время Глория, с той, какую однажды в жизни почувствовал он сам.
— Это надо, — сказал он.
— Конечно, раз ты так говоришь.
— И уеду я, по всей вероятности, сегодня к вечеру.
Он увидел, как голова ее и плечи поникли, и это горе, придавившее ее, согнувшее, — горе, которое она пыталась от него скрыть, — было тяжелее ему, чем любые упреки, любые резкие слова.
— Значит, вечером тебя уже не будет со мной?
— Нет, Лоранс. Хотя ты знаешь, как я тебя люблю.
— Знаю. Знаю, что ты любишь меня безоглядно. Знаю, что любишь по-своему. Знаю, что любишь так, как умеешь любить.
— Раз ты так считаешь, наше счастье спасено.
— Или погублено!
— Ну вот, — сказал он с намеренным раздражением, — опять ты за свое! Уже и в прошлый раз… Что за ребячество!
— Лучше быть ребенком и бездумно наслаждаться жизнью, чем взрослым, которому некогда жить.
— Нельзя же всегда оставаться детьми.
— А кто об этом говорит? И кто может так думать? Но я не возражаю, когда ты говоришь, что я дитя. Да, я дитя, дитя, которое любит тебя, любит так, как умеют любить только дети.
— А я, значит, уже не способен любить?
— Нет. Так любить не способен.
— Ну, а раз не способен, ты, очевидно, скажешь мне в один прекрасный день, что я тебе надоел, и пригрозишь уйти от меня?
— Я? Никогда! Я буду любить тебя, как ребенок любит взрослого, не требуя больше того, что ты можешь дать. Но со мной все равно останется мое горе, уверенность в том, что ты мог бы жить иначе и лучше. Нет, будь покоен: я не брошу тебя, пока я тебе нужна. Я достаточно люблю тебя, чтобы довольствоваться тем, что ты готов мне дать. Но, конечно, мне хотелось бы, чтобы ты был другим… И какой-то момент мне даже казалось, что ты другой… человек, способный пожертвовать всем…
— Ради любви? — спросил он с намеренно едкой иронией, которая оскорбила ее.
— Нет, ради жизни… просто жизни.
— Но ведь я живу!
— Я имела в виду такую жизнь, которая стоит того, чтобы жить.
Он подошел к ней и по-отечески ласково погладил ее по щеке.
— Вот видишь, — сказала она, — ты обращаешься со мной, как с ребенком!
— Конечно. Ты же сама призналась, что ты дитя. И так оно и есть, моя радость. А я — человек взрослый и веду себя, как положено взрослому.
— Взрослому определенной категории, — поправила она его.
— Сознающему требования, выдвигаемые жизнью… и свою ответственность…
— Все зависит от того, что под этим подразумевать. Ты, видимо, подразумеваешь свою ответственность передо мной и потому лишаешь меня того, о чем я прошу, и даешь то, что, по-твоему, должно составлять предмет моих желаний: дом, роскошь, комфорт… которые мне вовсе не нужны… ну и средства для воспитания детей — успокойся, я пока еще не жду ребенка, но ничего не стану делать, чтобы помешать ему явиться на свет, хотя ты пока еще не нашел времени обеспечить его отцом.
— Но ведь у нас же нет детей.
— А могли бы и быть — во всяком случае, в проекте. Для этого, вместо того чтобы заниматься ненужными разговорами, тебе достаточно было бы побыть со мной в спальне. Это не требует много времени, и я бы не отказала тебе — ведь я тебя люблю. И тем не менее я думаю о том, что, когда ты был в Париже, ты не смог выкроить время, чтобы съездить в Курпале.
— Да, не смог. Но я туда поеду. Я ведь обещал тебе. Ты будешь моей женой.
— Я уже стала твоей женой, и безвозвратно, и сейчас я думаю не о себе. Нет, — пылко повторила она, — не о себе — о тебе.
— Я знаю.
Это была правда, на этот счет у него не могло быть никаких сомнений: Лоранс любила его, она думала о нем и в известной мере была права — это-то как раз его и раздражало.
— Ты прекрасно знаешь, что все эти мои поездки, наши расставания — дело временное, — попытался он оправдаться.
— А ты прекрасно знаешь, — в тон ему сказала она, — что, говоря это, обманываешь себя. Ты такой, каков ты есть, и в моих чувствах к тебе это ничего не меняет, но ты человек предприимчивый, активный, жаждущий власти, ты все приносишь ей в жертву, и это от тебя не зависит — просто такой уж ты есть. Можно подумать, что ты всегда был таким, и я нередко спрашиваю себя, какой была твоя жизнь до… до меня… ты ведь мне о ней ничего, или почти ничего, не рассказывал. Ты можешь поклясться, что она была иной?
— Нет, — сказал, он. — Ты права. Я всегда был таким, И как раз поэтому…
— Как раз поэтому ты не можешь и никогда не сможешь жить иначе.
— Вот увидишь, как только я достигну цели…
— Какой цели? Ты ее никогда не достигнешь. За этой целью будет другая… и еще, и еще… как в горной цепи одна гора, потом другая… и так до последнего твоего часа, пробьет ли он сегодня вечером или когда ты будешь совсем старенький. Это не жизнь, когда человек растрачивает ее в вечной погоне за хлебом насущным. Да если бы еще только за хлебом, а то ведь ради стольких ненужных вещей приносится в жертву главное, и человек живет, точно изголодавшийся пес — подавай ему еще больше власти, еще больше успеха… А для чего?
— Чтобы преуспеть.
— Но стремление к успеху не имеет предела. Ах, — воскликнула она, — я бы так хотела, чтобы твоею целью в жизни была я.
— Так оно и есть.
— Но я бы хотела, чтобы с меня все началось и мною кончилось.
— Так оно и будет.
— И самое было бы лучшее, если бы ты действительно так думал, если бы ты верил в то, что сейчас говоришь. Но, к сожалению, ты не сможешь этим ограничиться.
— Я докажу тебе…
— Зачем ты это говоришь, ты прекрасно знаешь, что не сможешь. Прекрасно знаешь, что это так, и даже радуешься, что я мирюсь с этим. Да, мирюсь, — твердо повторила она, — иначе я поступить не могу. Но сегодня, прежде чем ты уедешь, я хочу сказать тебе то, что велит мне сердце, я имею на это право — мое сердце мне это право дает: Гюстав, у тебя, очевидно, нет выбора, ты, должно быть, не можешь повернуть назад, ты явно не можешь остановиться, но придется… придется… я это знаю. Ничто не сравнится с тем, что мы имеем, что обрели, но ты это беспощадно губишь. Я не угрожаю тебе, не говорю, что брошу тебя, ты знаешь, что я этого никогда не сделаю, не смогу сделать, — но кто тебе сказал, что завтра я еще буду рядом? С самого дня рождения мы — смертники, которым временно отсрочена казнь, и жизнь становится для нас поистине бесценной, когда чудом обретаешь то, что обрели мы, поэтому надо пользоваться каждой минутой, каждым мигом, ибо за этим мигом может не быть продолжения. Я говорю тебе так, Гюстав, потому что я боюсь.
— Ты с ума сошла!
— Я боюсь.
Он в самом деле видел страх, неподдельный страх на ее лице. И это был страх, продиктованный разумом, обоснованный, как и ее слова, такие понятные, а она четко представляла себе, о чем говорит. Слишком сильно она любила его, чтобы не понять, не угадать, не почувствовать того, что она, возможно, не могла еще себе объяснить, но что существовало и всей своей правдой воздействовало на нее. И она действительно боялась, что это чувство, которое могло бы быть таким удивительным, таким прекрасным, эта любовь, которую, казалось, они обрели, которая, будь у них достаточно воли и твердости, могла бы стать любовью необыкновенной, — что это чувство вдруг погибнет, потеряется среди житейских передряг, как бесследно теряется вода в песке. Она дрожала от страха при мысли о том, что все у нее в руках и ей не дано это удержать, ибо человек, которого она любила, — тот же, что вел поединок с хозяином участка в Симьезе; тот же, что, купив себе для заработка машину в первый день их совместной жизни, старую машину, которая так пришлась ей по сердцу, сегодня занимал уже совсем другое положение, — этот человек, всем своим видом похожий на обычного смертного, на самом деле не таков; человек этот дышит, ходит, любит, как все прочие, но выполняет это, как автомат, ибо для него это не имеет отношения к жизни!
