Бобо - Горалик Линор (читать книги без txt, fb2) 📗

— Не можете… Я понимаю… Я понимаю, конечно. Ах я дурак, дурак, конечно, вы не можете, сам я идиот и вас в ужасное положение поставил. Как я мог… Я просто… Вы поймите меня, отец Сергий, если я за здравие скажу, а он… Как вы думаете, Господь же разберет своих, да? Простите, если я так просто и глупо… Но есть еще такое, что если я за здравие — прихожане мои, люди простые, скажут: «Поп душе дороженьку не проложил, на вечные муки обречь хочет…» Хуже некуда. А если я, не дай Бог, наоборот… Записки сегодня не подали ни одной. Ни одной! И не подадут… Я не жаловаться, я просто объясняю, почему я так по-свински… Вы простите меня, ради… А-а-а-а, — вдруг вскрикнул он тоненьким голоском, — стыдно! Побегу назад, побегу. Стыдно!

И священник помчался обратно по лужам, натянув на глаза свой огромный, блестящий черный капюшон и не замечая того, что ливень прекратился и что страшное, выпуклое небо теперь нависает над нами, словно собирается задавить нас своим жирным серым брюхом.

Квадратов выбрался из подводы. Следом за ним выскочил Кузьма, посмотрел на небо и одернул пиджак.

— Поехали! — крикнул он Мозельскому, и они с Квадратовым двинулись за подводою пешком. Растерянный, я пошел рядом с ними, прислушиваясь.

— Что это было? — спросил Квадратов в недоумении.

Кузьма помолчал. Потом догнал подводу и, труся за ней следом, позвал:

— Сашенька! Выберитесь-ка к нам.

Сашенька тут же появился на свет и пошел с нами рядом, не преминув заметить, что после дождя воздух сделался чудо как свеж.

— Сашенька, — сказал Кузьма осторожно, — хорошо ли поживают наши близкие? Давно мы о них ничего не слышали…

Сашенька посмотрел на Кузьму огромными прозрачными глазами и сказал:

— Я вот лично последний раз, каюсь, получал сведения из дома в Алатыре — так вот мои все вроде бы в порядке, только про, знаете, двоюродного деда ходили слухи, что ему вроде бы нездоровится… А что, Кузьма Владимирович, новости есть?

— Да вот поп здешний приходил, — сказал Кузьма небрежно, — спрашивал, ни за кого ли мы не хотим свечечку поставить.

— Ага, понимаю. — Сашенька зевнул, ничего больше не сказал, прибавил шагу и отправился к Мозельскому на козлы.

— Я сейчас с ума сойду, — жалобно сказал Квадратов.

— Отец Сергий, — тихо сказал Кузьма, глядя себе под ноги, — все это значит одно: ходят слухи, что царь умер. Подтверждения по Сашенькиному ведомству в последние четыре часа не было: или Сашеньке не доверяют такие сведения, или слухи неверны. Но они есть. Продолжайте идти, ну что вы остановились.

Некоторое время Квадратов молчал, а потом сказал:

— Ах ты ж бедный попик.

Встречал нас от имени села человек большой, широкий, с лицом как мозолистая ладонь, и при нем еще трое мужчин, всё люди серьезные. Когда Кузьма объяснил им, что на ночь мы останавливаться не будем, они испытали, кажется, некоторое облегчение. Я вглядывался в них очень-очень внимательно, но ни один из этих людей ни словом, ни жестом не выдал горя или хотя бы растерянности, и я не понимал: то ли слухам они не верят, то ли верят, но так хорошо себя держат, что только позавидовать можно. Я и позавидовал, позавидовал страшно, и позавидовал Кузьме, который совершенно спокойно улыбался им и говорил с ними о пополнении припасов наших, и об обеде, и о том, как село их чисто да красно и как мы благодарны ему за гостеприимство.

— Вы не смотрите, — смущенно сказал широкий человек, — что на улицах-то ничего, час ранний (хотя было половина первого пополудни).

— И то понятно, — немедленно подхватил Кузьма, улыбаясь. — Час ранний, день воскресный, куда тут слона смотреть. Отсыпается народ.

— Вот именно, отсыпается! — с облегчением откликнулся широкий человек (звали его Евгений Дмитриевич Потоцкий, и был он главой местной администрации), а потом замялся.

Тогда Кузьма едва заметным жестом дал ему понять, что хотел бы поговорить в сторонке, и они отошли, укрывшись за мной от лишних глаз.

— Кузьма Владимирович, дорогой, — сказал глава администрации, разглядывая мой бок так, словно на нем икона была нарисована, — парадный обед приготовили… А только я хотел вас спросить… Не убрать ли стерлядок и шампанское? Как вы думаете?

— Господи, Евгений Дмитриевич, да от стерлядок у меня несварение, а от шампанского у нашего Зорина вечно голова болит! — тут же откликнулся Кузьма, взмахнув руками. — Убрать, непременно убрать!

— Ну слава богу! — приложив руку к груди, выдохнул Евгений Дмитриевич и тут же щелкнул пальцами, и один из его сопровождающих сорвался с места и исчез. — И еще, вы не поймите меня неправильно, а только не знаю, как сказать… Вдруг вы сможете обед без нашего, так сказать, присутствия… Все-таки… Не сочтите за обиду, умоляю… А только обед — дело такое…

— И конечно, сможем! — немедленно отозвался Кузьма. — Все понимаю: село большое, выходных не бывает! Работа на благо государства превыше всего, ценю, ценю таких людей, ценю и уважаю!

Евгений Дмитриевич просветлел лицом, словно миновала его большая-большая беда.

— У меня одна просьба, — сказал Кузьма доверительно, — маленькая, простенькая: вы нам накройте, если можно, в не очень парадном месте. Нам бы тихонько посидеть, посоветоваться.

— Все понимаю, — серьезно сказал Евгений Дмитриевич. — Мы вам знаете где? Мы вам в Доме культуры нашем накроем. Там и светло, и просторно, и слонику вашему под окном травка имеется. — И он осторожно похлопал меня по боку, а потом не выдержал и робко постучал в меня три раза кулаком, зажмурив глаза. Кузьма улыбнулся.

— Люблю поесть в сени культуры, — сказал он. — Отлично, отлично. Нам бы с дороги ополоснуться, а дальше мы готовы и за стол сесть.

— Так банька запарена! — радостно доложил Евгений Дмитриевич.

— Ну счастье! — откликнулся Кузьма. — Вот у баньки мы и припаркуемся. И еще, Евгений Дмитриевич…

— Да-да? — с готовностью откликнулся тот.

— У меня-то от стерлядок несварение, а вот у остальных нет, — серьезно сказал Кузьма.

За баней, на маленьком лужку, куда вывел меня Толгат, паслись чьи-то две лошадки, грязно-серая и пегая рыженькая. Я едва поздоровался с ними — мысли мои мешались, я не мог ухватить ни единую из них, я мечтал об одном: чтобы дали мне на четверть часа остаться одному и, сосредоточившись, подумать в тишине об услышанном и о судьбе своей. Я хотел говорить с Кузьмой, мне надо было задать ему миллиард вопросов, без этого не понимал я ничего, ни будущей судьбы новой Родины моей, ни тем более судьбы своей собственной, но Кузьма будто нарочно уклонялся от того, чтоб остаться со мною наедине: стоило нам дойти до бани, как он, не обращая на меня и на жалобные взгляды мои ни малейшего внимания, отправился париться, и за ним потянулись все остальные. «Ладно же, — сказал я себе раздосадованно, — ладно, я потерплю и пока подумаю сам, если Господу будет угодно ниспослать мне хоть немного тишины и покоя», — но не тут-то было: стоило Мозельскому распрячь Гошку и Яблочко, как они, даром что мерины, решили в лучшем виде себя перед лошадками показать, тряхнули гривами и пошли вперед, подбрасывая зады так высоко, что ноги их задние одновременно отрывались от земли. Естественно, перед этими царственными особами лошадки не могли устоять и тут же, изящно согнув шейки, сделали по нескольку шагов им навстречу. Мне было не до светских разговоров лошадиных, но говорили они так громко и ржали так неприлично, что я застонал.

— Он заболел? — с испугом спросила рыженькая.

Яблочко посмотрел на меня внимательно. Я осуждающе посмотрел на него в ответ.

— А хер его знает, — сказал Яблочко. — В голове у него вечно хуйня какая-то. По-моему, он на голову больной.

— Так-то он чувак нормальный, — снисходительно добавил Гошка, — но ебанутый, есть такое.

Очень задетый этим описанием, я смолчал. Гошка подошел ко мне и боднул меня мордой.

— Да ты не обижайся, — сказал он. — Времена такие, сейчас здоровеньких нет.

— Как вас зовут? — вежливо спросила серая.

— Бобо, — сказал я.