Роман - Миченер Джеймс (книги полностью бесплатно .TXT) 📗

— Пока у него нет сборника, — заявляли издатели, — мы не можем быть уверенными, что он зарекомендует себя как поэт. — Первая фраза означала издание в твердой обложке.

Его звали Хейнтц Богулов, и он не только писал хорошие стихи, но еще и имел изрядное чувство юмора. Так что, когда во время пресс-конференции одна из женщин спросила, как такой молодой человек, как он, относится к таким общепризнанным поэтам, как Лонгфелло, он воспользовался этим, чтобы разразиться дикими пародиями на известные строчки Лонгфелло, такими, к примеру, как «Говори мне „нет“ в печальных снах», «Каждый доллар банкиров добыт преступным путем», «Вдруг полицейский нагрянул, когда мы печатали деньги».

Когда стихли первые раскаты смеха, Богулов вышел на самый край сцены, принял величественную позу оратора и стал скороговоркой и с забавным произношением читать свою пародию под названием «Рукавицы Гайаваты» на знаменитую поэму Лонгфелло. Под смех аудитории он закончил ее такими строчками:

— «Делал их наружу и вовнутрь, делал их наружу кожей и никогда не внутрь, никогда наружу мехом и всегда вовнутрь». — Закончив свою потешную мешанину и все еще с перекошенным ртом от непосильных речевых оборотов, он резко прервал свои упражнения и ответил той женщине. — Вот что современный поэт думает о вашем Лонгфелло.

В глубине зала со своего места вскочил невысокий шестидесятилетний джентльмен и заговорил звонким от возмущения голосом. Это был Лукас Йодер, чей последний роман «Маслобойня» сразу же стал первым в списке бестселлеров, и присутствующие смолкли, желая услышать его реакцию на это фиглярство.

— Несколько минут мы с удовольствием подвергали осмеянию поэта, пользовавшегося всеобщим уважением в прошлом веке, и я согласен с вами в том, что по сегодняшним меркам он устарел, ибо писал стихи, которые доставляли радость, читались и перечитывались, чего нельзя сказать о нашей современной поэзии. — Такое оскорбительное высказывание о современных поэтах и их творчестве вызвало бурю протестов, но Йодер продолжал: — Напомню вам, что Лонгфелло принадлежит также одна из лучших строчек во всей поэзии: «Корабли расходятся в ночи и друг другу говорят: „прощай!..“.» Теперь, когда большинству из нас уже неведом такой Лонгфелло, я должен признать, что и следующие три строчки кажутся слишком сентиментальными:

Говорят, что ему следовало бросить поэзию, пока он был первым. Но он не сделал этого, потому что не знал, когда следует остановиться, и до конца был верен своим сентиментальным принципам. Но эта его начальная строчка будет жить вечно, и я сомневаюсь, что в этом зале найдется хоть один человек, кто сделает что-то подобное. Так что не к лицу нам насмехаться над наивным стариком. Все это не так просто. — С этими словами Йодер с шумом стал пробираться сквозь ряды и, держа жену за руку, вышел из зала.

Когда многие из пожилых людей в зале стали аплодировать его поступку, я почувствовал, что как ведущий вечера должен защитить приехавшего поэта, и поднялся с красным лицом. Мне наверняка бы пришлось выставить себя в глупом свете, если бы не Богулов, который шагнул на сцену и, отсалютовав вслед уходящему Йодеру, ласково произнес по-французски: «Chacun a son gout». [15]

Те, кто понял его, захихикали, и вскоре аудитория восхищалась, как ловко он разрядил напряженную атмосферу. Я не был среди тех, кто аплодировал ему, ибо сидел, уставившись в сторону, откуда только что исчезли Йодер и его маленькая Эмма. Срыв вечера поэзии, вечера, который я так тщательно подготовил, явился каплей, переполнившей чашу моего терпения. С этого времени Йодер стал для меня врагом и средоточием всего того, против чего выступал Девлан.

Не имея привычки скрывать свои литературные симпатии, я подготовил для нашей университетской газеты «Мартин Лютер» короткий отчет о состоявшемся вечере поэзии:

Мое объявление войны было опубликовано, и я не собирался отступать. Но вражде не суждено было разгореться, потому что неожиданно раздался звонок, потребовавший моего полного внимания, а касался он зачисления к нам одного одаренного юноши, которому необходимо было уделить особое внимание. Вызов поступил от президента Росситера, предложившего:

— Встретимся в зале правления. У нас на примете чрезвычайно яркий талант.

Когда я добрался до зала правления, специально предназначенного для приема высокопоставленных особ, управляющих колледжем и обеспечивающих его финансирование, Росситер — добродушного вида чиновник, разменявший пятый десяток, — встретил меня возбужденной скороговоркой:

— Джейн Гарланд, эта влиятельнейшая особа в нашем попечительском совете, высказала пожелание увидеть вас лично.

Это удивило меня, потому что я даже не предполагал, что миссис Гарланд, богатая вдова главы сталелитейной компании, когда-нибудь слышала обо мне.

— Ее отношение очень важно для нас, Стрейберт. Вы должны сделать для нее все, что только возможно. Она обладает огромным состоянием, и, если учесть, что она была щедра к нам в прошлом, она может многое дать нам и в будущем. Но, что самое интересное, она очень приятная в общении и отличается острым умом.

Прежде чем я успел что-то сказать, дверь широко распахнулась и в зал быстрым шагом вошла осанистая женщина шестидесяти лет в безупречном костюме свободного покроя. Ее улыбка была теплой, великодушной и без тени высокомерия. Кивнув президенту, она направилась прямо ко мне, протянула руку и представилась:

— Я Джейн Гарланд, рада вас видеть в зале, который я называю своим вторым домом. Норман, вы не могли бы попросить, чтобы нам принесли напитки? Давайте не будем обставлять это дело так официально.

Мое внимание было настолько приковано к этой импозантной женщине, что я вначале даже не заметил, что у моих ног трется рыже-коричневый лабрадор.

— Это Ксерксес, — объяснила миссис Гарланд, — он кроток, как бабочка. А вот тот, кто является причиной нашего визита, — мой внук Тимоти. Это его собака, и я предупреждала, чтобы он не брал ее с собой.

Взглянув на мальчика, я туг же узнал в нем того очаровательного херувимчика, который привлек к себе внимание поэтов из Бостона. И сейчас от него исходила та же самая чарующая сила. «Как чудесно, — подумал я, — вновь увидеть его и на этот раз поговорить с ним».

— Я помню вас. Вы тот, кто предпочитает Элиота Фросту, — сказал я.