Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон (читать книги без сокращений TXT) 📗
Второй в очереди тоже твердит свое:
— Взять мяч, взять мяч.
Это спасатель из бассейна. Он тихо плачет.
Я не буду плакать и кричать — со мной рядом Макмерфи.
Техник просит нас снять туфли. Макмерфи интересуется, как насчет брюк? Может, тоже разрежут? А головы обреют? Но техник отвечает: мол, много хочешь.
Металлическая дверь глядит своими глазами-заклепками.
Дверь открывается, всасывает первого. Спасатель даже не шелохнулся. Черный пульт в комнате посылает луч, похожий на неоновый дым, который захватывает его лоб со следами от клемм и втаскивает внутрь, как собаку на поводке. Луч трижды крутит его на месте, на лице ужас, он мычит: «Бей раз, бей два, бей три!» — и дверь закрывается.
Слышу, как в комнате с него снимают лоб, словно крышку люка, лязг и путаница заклинивших шестерен.
Дым распахивает дверь, выезжает каталка с первым, он водит по мне глазами, как граблями. То самое лицо. Каталка въезжает обратно и вывозит спасателя. Слышу, как болельщики скандируют его имя.
Техник объявляет:
— Следующая группа.
Пол холодный, в инее, хрустит. Вверху завыл свет — длинная ледяная белая трубка. Чувствую запах графитовой смазки, словно в гараже. Чувствую кислый запах страха. Вверху одно окно, маленькое, там видны нахохлившиеся воробьи, сидят на проводе, как коричневые бусинки. Голову от холода спрятали в перья. Что-то включается и гонит ветер по моим полым костям, выше и выше.
— Воздушная тревога! Воздушная тревога!
— Перестань орать, Вождь…
— Воздушная тревога!
— Спокойней, Вождь. Я пойду первым. Мой толстый череп им не удастся прошибить. А если не выйдет со мной, то и с тобой тоже.
Сам взбирается на стол, разводит руки в стороны точно по тени. Поворот переключателя — зажимы щелкают, прижимают его запястья и лодыжки к тени. Чья-то рука снимает с него часы, которые он выиграл у Скэнлона, бросает рядом с пультом, они раскрываются, шестеренки, колесики, длинная раскрутившаяся спираль пружины прыгают на боковую стенку пульта и прилипают к ней.
Похоже, он совсем не боится, все время улыбается мне.
Ему нанесли графитовую мазь на виски.
— Что это? — спрашивает он.
— Проводящее вещество, — отвечает техник.
— Помазание проводящим веществом. А терновый венец наденете?
Втирают мазь. Он поет им, и у них дрожат руки.
— Найди мне крем из ди-иких трав…
Надевают что-то вроде наушников, на покрытых графитом висках — венец из серебряных шипов. Чтобы не пел, дают ему прикусить кусок резинового шланга.
— Волшебный нежный ла-а-но-лин!
Крутят какие-то регуляторы, машина начинает дрожать, две руки берут по паяльнику и склоняются над ним. Он подмигивает мне, что-то говорит, но мешает во рту шланг, слова неразборчивы, что-то рассказывает, а паяльники приближаются к серебру на висках… мелькают яркие дуги, тело его напрягается, выгибается мостом, на столе лишь запястья и щиколотки, но через сжатый зубами черный резиновый шланг слышно нечто вроде «О-го!», и весь он покрывается инеем из искр.
За окном воробьи, дымясь, падают с провода.
Его выкатывают на каталке, он еще дергается, лицо заиндевело от инея. Коррозия. Аккумуляторная кислота. Техник поворачивается ко мне.
— Осторожней с этой дубиной. Я его знаю. Держи его!
О силе воли не может быть и речи.
— Держи его! Черт! Теперь будем работать только с теми, кто принял сэконал.
Зажимы впиваются в мои запястья и щиколотки.
В графитовой мази железные опилки, царапают виски.
Он что-то сказал мне, когда подмигивал. Рассказывал что-то.
Надо мной кто-то наклоняется, подводит два паяльника к кольцу на голове.
Машина выгибает меня.
Воздушная тревога.
Когда с горы спускался, на пулю нарвался. Там враг стоит и там стоит. Смотри прямо в дуло — и будешь убит, убит, убит.
Мы вышли из полосы тростника у самой железной дороги. Прикладываю ухо к рельсу, он обжигает щеку.
— Ничего ни с той, ни с этой стороны, — говорю я, — на сотню миль ничего…
— Хм, — говорит папа.
— Мы же так всегда бизонов слушали: воткнешь нож в землю, возьмешься зубами за рукоятку — стадо слышно далеко, так?
— Хм, — снова говорит он, но ему смешно.
С другой стороны железной дороги полоска соломы с прошлой зимы. Собака говорит, что под ней мыши.
— В какую сторону пойдем, сынок?
— Пойдем через дорогу, так говорит собака.
— Что-то собака рядом не идет?
— Пойдет. Там птицы, вот что она говорит.
— А отец говорит, лучше охотиться вдоль насыпи.
— Лучше через пути у соломы, говорит мне собака.
Переходим железнодорожные пути — вдруг люди начинают вовсю палить по фазанам вдоль дороги. Похоже, наша собака забежала слишком далеко вперед и спугнула всех птиц с соломы.
Собака поймала трех мышей.
…человек, человек, человек, человек… Широкоплечий, высокий и мигает, как звезда.
Надо же, опять эти муравьи, вот сейчас я им задам, кусаются, черти. Помнишь, раз мы нашли таких муравьев, они были на вкус как укроп в маринаде? А? Ты сказал, что не укроп, а я говорил, укроп. А твоя мама, когда это услышала, дала мне взбучку: учишь ребенка есть букашек!
Х-м. Хороший индейский мальчик должен уметь выжить, питаясь чем угодно, если оно его не съест первым.
Мы не индейцы. Мы цивилизованные, и не забывай об этом.
Ты сказал мне, папа, чтобы я, когда ты умрешь, прикрепил тебя к небу.
Мамина фамилия была Бромден. И сейчас она Бромден. Папа сказал, что он родился только с именем, вписался в него, как теленок в развернутое одеяло, когда корова телится стоя. Ти А Миллатуна, Самая Высокая Сосна На Горе, и я самый большой индеец в штате Орегон, а может, даже в Калифорнии и Айдахо. Родился прямо на имя.
Ей-Богу, ты самый большой глупец, если думаешь, что истинная христианка возьмет имя Ти А Миллатуна. Ты родился с этим именем, ну и хорошо, и я родилась с именем Бромден. Мэри Луиза Бромден.
Папа говорит, что, когда мы переедем в город, с этим именем нам будет намного легче получить социальные гарантии.
Мужик гонится за кем-то с клепальным молотком, ох и всадит ему, если догонит. Снова вижу вспышки молний, разноцветный фейерверк.
Дзинь-дзинь-дзинь, дрожит рука, прячьтесь все от рыбака… раз, два, три, четыре, пять, тетка ловит кур опять… в небе гуси пролетают, мы сейчас их сосчитаем… первый полетел на юг, а второй вернулся в дом, третий сделал плавный круг над кукушкиным гнездом… тингл-тингл-тэнглтон, гусь летит — выходишь вон…
Так приговаривала моя старенькая бабушка. Мы часами играли в эту игру, сидя рядом с вяленой рыбой и отгоняя мух. Игра называлась «Тингл-тингл-тэнглтон». Я сидел с растопыренными пальцами, и бабушка на каждый слог отсчитывала один мой палец.
Дзинь-дзинь-дзинь (три пальца)… тетка ловит кур опять (двадцать три); с каждым слогом она ритмично касается моих пальцев своей черной, похожей на краба рукой, все мои ногти обращены к ней, как маленькие лица, и каждый хочет, чтобы именно его выбрал гусь.
Я люблю игру и люблю бабушку. Не люблю тетку, которая ловит кур. Не люблю. А вот гуся, что летит над кукушкиным гнездом, люблю. Люблю его и люблю бабушку. В морщинках у нее пыль.
В следующий раз я видел ее уже мертвой, на тротуаре в самом центре Даллза; труп обступили цветастые рубашки — индейцы, скотоводы, сельскохозяйственные рабочие. Отвезли ее на городское кладбище, засыпали глаза красной глиной.
Помню знойное предгрозовое послеобеденное время, когда дикие кролики забегали под колеса дизельных грузовиков.
После подписания контракта у Джо Рыба-в-Бочке было уже двадцать тысяч долларов и три «кадиллака». Но ни на одном из них он не умел ездить.
Вижу игральную кость.
Вижу ее изнутри, сам я на дне кубика. Я груз, заставляю кубик ложиться единицей вверх. Всегда единицей и всегда вверх. Они сработали так, чтобы выбрасывалась только единица, а я груз; меня окружают шесть бугров, как шесть белых подушек, — это шестерка на противоположной стороне кубика, она всегда внизу. А другая кость как сработана? Держу пари, тоже на единицу. Глаза змеи. Он играет в кости с шулерами, а я груз.
