Вальсирующие, или Похождения чудаков - Блие Бертран (лучшие книги .TXT) 📗
– Вы что-то ищете?
– Сигареты… Мне казалось, я их взял…
– Вы их забыли на столе.
– Нет. Вот они. Хотите закурить?
Она кивает. Тот подносит, склонившись над ней, огонь. Рука его дрожит. От волнения. Его волнуют ее глаза, грудь, смятое платье с пятнами пота под мышками, пуговицы, которые вот-вот отлетят – так оно натянуто на груди. Она берет его руку, чтобы рука перестала дрожать.
– Спасибо, Жак…
Она курит, он курит.
– До чего же я располнела, – говорит она, вздыхая.
И, расстегивая поясок, поднимает ногу. Тот прячет глаза и лихорадочно затягивается.
– Меня беспокоит одна вещь, – повторяет она свою фразу.
Их окутывает дым от сигарет. Жарко.
– Послушайте, мой маленький Жак… Здесь, как вам известно, все любят вас. Двери дома всегда открыты для вас…
Бедра. Не смотреть на ее бедра. Паника. У нее любящие глаза. Жак! Ей пятьдесят лет! Ты спятил!
– Мы все рады видеть вас… Вы словно стали членом семьи. И тем не менее я чувствую, что вы печальны, что вы несчастны.
Тот, как истинный служащий нотариальной конторы, срывает лихорадочно травинки.
– В чем дело?
– Да ни в чем.
Легкая рука женщины ложится на его руку.
– Послушайте, Жак. Я женщина, я мать, такие вещи от меня не скроешь.
– Да нет… Все в порядке…
– Никаких «да нет»… Я давно наблюдаю за вами, и вы давно меня интригуете… Молодой и сильный парень… который должен нравиться и который никогда не улыбается… Почему?
– Но… я вас уверяю…
– Вас беспокоит ваша матушка?
Он далеко отбрасывает сигарету.
– Больше нет… Я привыкаю к мысли о ее смерти, и все…
– Замолчите! Она вернется! Она придет сюда… Я лично верю в это! Жак, посмотрите на меня.
Он оборачивается к ней, но прячет глаза.
– Я знаю, что вас тревожит, – Мари.
Пожми же плечами, парень! Пожми плечами!
– Так вот, дружочек, я должна вас поставить в известность. Мари дала слово одному виноделу из Виттенхейма… Похоже, это серьезно. Так что хотя она вас и любит, но…
– Ну и прекрасно! – произносит он. – Тем лучше для нее!
Встает и смотрит угрюмо.
– Мне надо в Энзисхейм.
– Помогите мне, – говорит она, протягивая руки.
Он помогает ей встать. Она отряхивается, поправляет платье, опирается о его плечо, чтобы вынуть из туфли камешек, затем оглядывается.
– Обождите, я на секунду.
Она спускается по склону и исчезает за огромным стогом сена.
Жаку ничего не остается, как ждать на пыльной дороге. Он весь погружен в свои мрачные мысли. Ему неловко. Он ждет. Ему жарко стоять одному среди пустынных полей, когда все кругом отдыхают. Его спутница задерживается, ему даже кажется, что излишне. Он смотрит на огромный стог. В своих черных брюках Жак стоит и ждет. Держа пиджак на плече и покачиваясь. Он всегда выглядит вырядившимся, нигде не чувствуя себя дома. Ботинки жмут. Пояс затянут слишком сильно. Белый воротничок очень тесный. Сегодня все мешает ему: небо, земля и даже бесполезно висящие руки. Идет время, а он все ждет. В конце концов до него доходит, что она дожидается его за стогом. И может ждать до тех пор, пока его руки не упадут и не разобьются, как гипсовые. Раз у него нет Мари, этот дурень решает действовать. Он минует откос, направляется в поле, обходит стог и, разумеется, обнаруживает ее, как он и догадывался, позади, лежащей и ко всему готовой. Он смотрит на нее сверху, она на него – снизу. Оба не улыбаются, и она говорит ему: «Ты сумеешь расстегнуть двенадцать пуговок?»
Нет ничего более симпатичного, чем чья-то мать, которую могут трахнуть друзья.
12 пуговок, 50 лет. Запах земли, запах сена, запах женщины. Ее платье-халат открывается, как книга. Весеннее платье. Картинка для разумного ребенка. Все у нее приходит в движение, она охвачена волнением. Просто великолепное зрелище! Трепещет и ластится. 50 лет трудной и честной службы. Потрепанная жизнью прачка. Тебе всегда надо смачивать белье, увлажнять его перед глаженьем… Она помогает мне расстегнуться. Чувствуя мою неопытность, выгибает спину, приподнимает поясницу. Откуда взялся такой неумеха? Я твоя первая женщина? Чулок нет, только след солнца на коже, только солнце, только кожа. Тебе жарко, ты толстая, ты словно мерцание в соломе. И вот она тебя раздевает, уносит, переносит. Тебе знаком город Тулуза? Похоже, я лежу на ней. Нет, это она, такая тяжелая, захватывает меня, уносит в пропасть. Улыбнись же по случаю первых каникул! Твоя мать вернется! Подойди ко мне, закрой глаза, ни о чем не думай, все пройдет! Завтра я не работаю, мы останемся вдвоем. Хочешь, я принесу бублики? А какао с молоком? Я принесу тебе завтрак в постель, будем там нежиться до полудня. Если хочешь, забирайся ко мне под сорочку. В тепло. Я гашу свет. Ты видел, который час? Спи, пожалуйста, и не брыкайся. Поцелуй! Тебе хорошо? Слышишь, как мимо прошел поезд? Это ночной «Париж-Тулуза». Там люди тоже спят, как и мы, но на полках в специальных вагонах. Хочешь, я изображу шум поезда?
К трем пополудни мы почувствовали голод. Приближаемся еле слышно к дому. Там все тихо. «Эти падлы спят!»
На столе остатки завтрака, масло растаяло, молоко свернулось, птицы расклевали хлеб, ну и потрудилась ворона!
Едва мы переступаем порог кухни, как Мари принимается за свое. В соседней комнате опять начинается агония. Похоже, она так чувственна, что к ней и прикоснуться нельзя. Все так и горит между ногами.
Шокированные, смотрим друг на друга. Мы считаем, что она зашла слишком далеко, перешла все границы. Это не значит, что мы слишком стары для нее, просто она ведет себя неделикатно, попирает нашу дружбу. И вот мы уже готовы, нет, не сделать глупость, не повести себя как мудаки, эгоисты, как два опасных типа, нет-нет, мы просто решаем слинять, не оставив адреса. Я уже вынул ключи от «дианы» и, подкидывая их, с удивлением смотрю на них. В такую минуту судьба выглядит такой хрупкой! Вы не слишком рассчитывайте на нас: наше присутствие держится на волоске! Нас удерживает старая, как мир, штука – желание что-нибудь поклевать. Вспоминаем об оставшейся телятине, которая гниет в шкафчике. И решаем слинять тотчас после того, как утолим аппетит, так будет благоразумнее.
Выносим засохшее блюдо, морковь, винцо на воздух.
Солнце, натурально, успело передвинуться. Оттого что мадам любуется только своим пузом, земля не перестала крутиться. Приходится подвинуть столик. В тень. А затем уже уничтожить остатки завтрака.
Так или иначе, но закусываем мы под музыку внутри дома, хотя мне это и не нравится. Я люблю есть в тишине. Сейчас же мы чувствуем себя в магазине стандартных цен, где никуда не сбежать от сигнала по радио. Разве что между отдельными музыкальными кусками дают рекламу. Не могу сказать, каков смычок у скрипача, но звук он издает престранный. Все это напоминает обед в цыганском таборе с гитарным перебором и перевариванием пищи под пиццикато. Такое впечатление, будто вокруг нас целый оркестр, и певица воркует, склоняясь к нашим манишкам. Странное мычание раздается на берегу канала! Совершенно невозможно разговаривать из-за шума. Тогда мы делаем затычки из хлебного мякиша и с омерзением закусываем в тишине, словно заключенные в тюрьме. К тому же мы считаем, что ее бык нервничает. Но все равно против судьбы не попрешь. И эти бабы еще считают, будто способны удержать мужчину своей внешностью… Смеяться хочется!
Но… послушай-ка!.. Кто-то плачет… Похоже, наша Мари! Всхлипывает, как маленькая, которой защемило дверью руку. Что с ней такое? Он, может быть, злой? Сделал ей больно? Надо бы поглядеть… Пьеро, сходи и посмотри…
Тот без всякого энтузиазма подходит к ставням… К счастью, она стихла. Только сморкается… И вдруг мы слышим смех. Ее сопрано легко долетает до нас. Над кем же потешаются в этой халупе? Встаем. Сейчас этот парень заткнется… Но теперь она уже больше не смеется. И опять начинает стонать. Чувствую, мои нервы на пределе. Хлопаю рукой по столу. Звякают ложечки в чашках. Да успокойся же, парень! Дыши глубже! Выпей что-нибудь! Можешь сколько угодно орать и стрелять, им чихать на тебя. Они ничего не услышат. Они далеко отсюда! В путь, Пьеро! Фрукты сожрем в машине.
