За морем - Уильямс Беатрис (читаем книги онлайн .TXT) 📗

— Армейская привычка?

— Большей частью наши выступления, по крайней мере в начале войны, назначались на время рассвета, — бесстрастным тоном проговорил он, точно профессор истории на лекции. — По разного рода причинам. А потому каждое утро, что мы встречали во фронтовых траншеях, от нас требовалось, чтобы мы непременно были в боевой форме, готовые встретить возможное выдвижение неприятеля. Примкнуть штыки и прочее в том же духе. Достаточно напряженный момент, если ты понимаешь.

— И так каждое утро?

— Каждое утро, едва солнце всходило над германскими окопами. А дальше мы все ждали и ждали, вглядываясь в утренний туман через наши перископы^[51] и стараясь не издавать ни звука. Ничего никогда не случалось, разумеется, вернее, случалось крайне редко. Но тем не менее эта привычка въедается в человека навсегда. И держится даже спустя столько лет.

— Сочувствую.

— Не стоит, — пожал он плечами. — На самом деле это совсем малая цена.

— Цена за что?

— За то, что я здесь. С тобой.

Я повернулась в его объятиях, оказавшись к Джулиану лицом, увидев его удивительный профиль. Он лежал, глядя в бледно-голубое, подернутое белесой дымкой небо, сосредоточенно сдвинув брови. Подперев голову рукой, я медленно провела пальцем по его щеке, добралась до уголка губ, неотрывно любуясь его волевым, красиво вылепленным лицом, его глазами, отражавшими вечернюю небесную голубизну.

— Любопытно, как у тебя все разложено по полочкам, по коробочкам.

— Я вновь на кушетке у психоаналитика? — хмыкнул он.

— Угу… Твой мозг — чрезвычайно заполненное хранилище. И все в нем аккуратненько разложено по отдельным маленьким коробочкам. Это вот — коробочка детства, — прижала я кончик пальца к его лбу. — А вот эта — альфа-хеджевика, — чуть сдвинула я палец. — Вот коробочка для Кейт…

— Точнее, огромная, трещащая по швам, битком набитая коробка.

— Она моя любимая. — Я широко очертила пальцем указанное место на его голове и наклонилась в него поцеловать. — И конечно же, имеется военная коробочка, — снова сдвинула я палец. — Долгие месяцы стрессов и травм — все это старательно сложено и убрано с глаз под бдительный присмотр твоего просто изумительного самоконтроля.

— И ты полагаешь, в один прекрасный день все это хорошенько жахнет? — В голосе его как будто зазвучало веселье.

— Не знаю. Но, наверное, нет. Похоже, выработанный тобой способ с этим справляться весьма действен. Ты хорошо умеешь перенаправлять энергию. Думаю, «Саутфилд» тут оказался как нельзя более кстати, дав тебе то, чем ты мог быть всецело одержим все эти годы.

— А теперь у меня есть ты.

— Значит, ты одержим мною?

— То есть, я так понимаю, ты мною не одержима? — даже с обидой в голосе отозвался он.

Я невольно рассмеялась.

— Само слово кажется каким-то нездоровым. А вот само это, — поцеловала я его в губы, — как раз наоборот. Вот только мне кажется, ты искусно перевел разговор на меня.

— Да, мы — все раскладывающие по полочкам типы — на это мастера.

— Я лишь боюсь, что ошибаюсь и на самом деле прошлое действует на тебя гораздо сильнее, чем я думаю, просто ты утаиваешь это всей своей скрытной британской сутью. А потому, если бы ты мог хоть иногда передавать в коробочку с Кейт то, что думает твоя военная коробочка, — провела я пальцем по его лбу, — или то, из-за чего она, не дай бог, переживает, это было бы намного лучше.

— Вот тут я категорически возражаю. Коробочка с Кейт и так доверху набита чувствами и переживаниями — аж брызжет через край. Здесь уж я на высоте, согласна?

— О да, это точно. Это прелестная коробочка. Полная любви и нежности. И я очень горжусь, что отношусь к ней.

— Я сложил в нее все лучшее, что во мне есть, — тихо сказал Джулиан.

Я мягко ткнулась лбом ему в грудь.

— Это чудесно. Но, с другой стороны, твоя коробочка с войной…

— Слушай, Кейт, лучше бы ты не внедрялась в содержимое прочих хранилищ. Они ведь далеко не так приятны, как твое. И даже близко мне так не важны.

— Упрямец. Но знаешь, я ведь все равно рано или поздно до них доберусь.

— Мм-да, почему-то я в этом не сомневаюсь. — И, приподняв мне подбородок, Джулиан меня нежно поцеловал. — У тебя на это будет еще вся жизнь.

От легкого прихватывания его губами моих губ и от покалывания в бок травяных стеблей, от солнечных лучей, блаженным теплом напитывающих мое тело, я быстро сдалась.

— Выходит, я так никогда и не смогу насладиться пробуждением в твоих объятиях? — томно спросила я, проведя кончиком пальца по его верхней губе.

— Разве что ты станешь просыпаться пораньше, любовь моя. Но ведь ты всегда спишь мертвым сном.

— Это потому, что я бодрствую по полночи, исполняя твои ненасытные желания. Ведь ты решил за одно короткое лето наверстать все двенадцать лет своего целибата. Признаться, не представляю, как тебе это удается.

Джулиан чуть улыбнулся краешками губ, приподняв их вместе с моим пальцем:

— В данный момент сон кажется мне совершенно ненужной потерей времени.

И, крепко обняв меня, притянул к себе, впившись долгим поцелуем.

Я не могла устоять перед ним: это было попросту невозможно. Все лето напролет мы прожили в его загородном доме, и до сих пор, стоило Джулиану посмотреть на меня этим его особенным взглядом или же просто задержаться на мне глазами, — и все внутри точно плавилось, как воск у пламени свечи. И он это понимал. Он быстро понял, как неотразимо действует на меня, и, будучи от природы весьма способным учеником, уже научился мастерски использовать свой шарм, чтобы в разговорах отвлекать меня от скользких тем.

Да я, собственно, этому и не противилась, пребывая в безумном, безоглядном восторге всепоглощающей любви. Мое лето проносилось в чудесном восхитительном дурмане: день за днем мы то купались и нежились на солнышке где-нибудь на пляже, то гоняли на юрком легком катере Джулиана к Лонг-Айленду, то оглядывали достопримечательности ближайших городков или же просто шатались по магазинам. Иной раз мы сперва катались на лодке по реке, то сплавляясь по течению, то гребя вверх, пока не становилось слишком жарко, после чего Джулиан на пару часов скрывался у себя в библиотеке, устраивая конференц-связь с адвокатами или своими трейдерами, и все оставшееся время принадлежало лишь нам двоим. Оставалось только придумать, что делать и куда отправиться. Как-то раз сразились в мини-гольф, в котором «достопочтенный сэр, капитан Джулиан Эшфорд» играл до безобразия неспортивно, то отвлекая мое внимание в момент удара, то, как в крокете, выбивая мой мяч собственным, после чего бессовестно пытался ускользнуть от признания нарушения.

Разумеется, бывали и совсем другие дни: когда он на весь день уезжал на Манхэттен — раз или два в неделю. Тогда я старалась всячески себя занять: то работала в саду, то читала книгу за книгой, то рассылала озадаченным домашним и подружкам обнадеживающие жизнерадостные мейлы (дескать, «чудесно провожу лето! Здесь потрясающе! Свежий воздух, пляжи…»), то выкладывала на давно заброшенной странице в «Фейсбуке» фотографии со своим сияющим от счастья лицом. Я пекла домашний хлеб, делала для себя какие-то скромные покупки, выполняла мелкие поручения. И каждый месяц, высылая своей соседке по квартире чек на оплату аренды, изумлялась этой незатейливой полноте своего существования — тому, как, не совершая ничего мало-мальски значительного, не бывая нигде дальше окрестностей Ньюпорта, я чувствовала себя куда более связанной с окружающим миром, нежели за три года беспрестанной круговерти на Уолл-стрит.

И все же, что бы я ни делала, насколько бы ни удавалось мне чем-то себя занять или даже поразвлечь, я сильно тосковала по Джулиану. Чувство было такое, будто я внезапно лишалась какой-то весьма значимой части тела. Мы, конечно, обменивались электронными посланиями, и он неизменно звонил мне хотя бы пару раз на дню, в промежутках между встречами, однако это едва ли помогало заполнить разверзшуюся пустоту. Я старалась не считать минуты до восьми вечера — самое раннее, когда я могла его ожидать, — и не слоняться у парадной двери, прислушиваясь, не зашуршит ли шинами его авто по гравийной дорожке. Но я все равно всегда знала о его приезде. Я чувствовала его возвращение: дом словно озарялся солнцем, когда он входил, и тупая, ноющая боль тоски по нему вмиг исцелялась, и наши с ним разрозненные части вновь благополучно воссоединялись.