Как я охранял Третьяковку - Кулаков Феликс (книги хорошего качества TXT) 📗
Именно таким, иллюстрируя сказку про Мальчиша Кибальчиша, советские художники любили изображать его идеологического антипода Мальчиша Плохиша: жирненький, гладенький, ручки пухленькие, глазки маленькие, хитрые такие, с подлянкой. Как там в бессмертных строках? «…Выкатили ему буржуины бочку варенья и ящик печенья – сидит Плохиш, жрет и радуется.» Да, ребята, какой же херней пичкали неокрепшие детские умы… Небось, бочке варенья сам бы обрадовался! Клубничного-то, а?! Будь ты хоть трижды пролетарий.
В руках Плохиш нес меховую шапку, а в шапке находился предмет, который я поначалу ошибочно принял за кролика. Но это был не кролик, это был огромный шмат коричневой халвы. Или лукума, пес его там разберет. Главное, что кусяра был действительно кинг-сайз – размером примерно с силикатный кирпич!
Весь облик мальчика не оставлял сомнений в том, что халву он потащил в залы совсем не потому, что опасается за ее сохранность в гардеробе. Восточной сластью пацан намеревался скрасить свое вынужденное пребывание в тоскливом месте.
– Куда вы, юноша? – вежливо интересуюсь я.
– Туда, – вздыхает он. – В музей, картины смотреть.
Какой милый мальчик.
– А это, – я кивнул на халву, – тебе зачем? Вразнос торговать собрался?
– Нет.
– Тогда зачем?
– Перекусить…
Он так и сказал «перекусить». Где-то с килограмм, если не больше халвы.
– Н-да, – говорю. – Здоров ты пожрать, сынок. Наверное, и учишься хорошо.
– Нет, не очень. – честно признался мальчик. – Почти все тройки. Только по русскому «четыре».
Он задумался на секунду. Соблазн прихвастнуть был велик.
– И по физкультуре тоже… – неубедительно соврал Плохиш.
– Сожалею, мой юный друг, но, несмотря на эти очевидные успехи, я не могу тебя пустить в галерею.
– Почему, дяденька? – трогательно огорчился толстячок.
– У тебя слишком халвы много с собой.
– Ну и что? Что в этом плохого?
Да, молодежь пошла интересующаяся… Поощряя любознательность собеседника, я вкратце разъяснил ему суть проблемы:
– А то, что от еды бывают крошки. А от крошек бывают мухи. А мухи моментально засирают картины. Не всем приятно смотреть на засранные картины, согласись. Потому и нельзя с продуктами питания заходить в галерею.
Плохишу понравилось словосочетание «засранные картины», он даже хихикнул от восторга. Однако вопросы у него оставались:
– Так что же мне делать? – спросил он.
– Что делать? Иди обратно. И пока ТАМ все не съешь, СЮДА я тебя не пущу.
Плохиш как-то не слишком растерялся:
– Хорошо, дяденька! – радостно воскликнул он и убежал вниз по лестнице.
Я же направился к SLO и набрал номер поста в подвале – сокращенно «ноль-седьмой».
Топография Третьяковки такова, что если посетителю повезло, и он без потерь преодолел металлодетектор, то сначала он спускается в подвал. Там посетитель раздевается, покупает билеты, закусывает в кафе коржом, при желании посещает туалет. А потом неизбежно попадает в зону ответственности «ноль-седьмого» – последнего поста перед экспозицией.
Здесь постоянно находится целое Братство Кольца: свирепый билетер, мудрый администратор, и добродушный курантовский хоббит, чаще всего Гена Горбунов. Кроме тех случаев, когда там стоит Олег Баранкин. Олег – это, конечно же, свирепый назгул, по неизвестным и таинственным причинам перешедший на сторону Добра. Билетер отрывает билеты, администратор решает оперативные вопросы с экскурсиями, наш человек держит под контролем ситуацию вообще.
Если все в порядке и любитель живописи алкогольно не опьянен, обут в войлочные тапки, не тащит с собой хозяйственных сумок, портфелей, мороженого, зонтов и еще двадцать шесть запрещенных к проносу предметов, то он поднимается по лестнице в вестибюль, расположенный на уровне первого этажа, пересекает его и выходит прямиком к парадной лестнице. На вершине лестницы стоит еще один курантовец, всем своим видом внушая потенциальным нарушителям порядка ужас, благонравным же гражданам – уважение. Здесь начинается зона номер один.
Но «ноль-седьмой» более важный в стратегическом плане пост. Это застава трех танкистов на реке Амур, первый рубеж обороны. Вообще-то не первый, конечно. Есть ведь еще Главный вход. Ну ладно, пусть второй рубеж. Но тоже крайне ответственный! На Главную лестницу сотрудничек выставлялся исходя из наличия таковых, а на «ноль-седьмой» в любом случае.
Вот я и собирался спросить, каким образом через «ноль-седьмой» проникают дети, буквально навьюченные съестными припасами? И что мы будем делать, если экстремистам придет в голову пронести в Третьяковску галерею пару килограммов тринитротолуола? Запросто так, в шапке!
Мне ответил Гена. Разумеется… Павлик спит, Гена дрочит. Все как всегда. Хорошо, что у Третьяковки есть железный, плохо сгибаемый Фил – ее последняя надежда и опора, ее зоркие глаза и чуткие уши. Я в тактичных выражениях высказал Геннадию свои начальственные претензии:
– Гендос! Твою-то через печень кочерыжку! Сейчас мимо тебя пройдет пацан. Толстый такой, мордатый. На Иван Иваныча чем-то похож… В шапке у него, обрати, пожалуйста, внимание, ОГРОМНОЕ количество халвы. Геннадий, это абсолютно неприемлемо! Я очень прошу тебя, проследи, будь добр, чтоб он эту халву… Не знаю… В камеру хранения сдал, что ли. Как понял меня, ноль-седьмой папуас на пальме?
Гена начал было оправдываться, но я прервал его:
– И на будущее запомни, Геннадий. Ежели. Кто-нибудь. Еще. Мимо тебя. Вдруг. Пронесет. Пищу. Ты сожрешь ее всю на моих глазах. Это и всего остального касается, Геннадий. Страшно подумать, что я сделаю, если увижу в экспозиции зонтик-трость! Понял?
Гена потрясенно молчал. Наверное, он представлял себе, как добротный английский зонт с лязганьем раскрывается у него где-то глубоко внутри.
– Короче, Гендос. Олегу я, так и быть, говорить ничего не буду. Но это мое личное тебе одолжение. До встречи в эфире, уважаемые радиослушатели, веселой вам Хануки.
Благодарный Геннадий обещал землю грызть, но впредь меня не расстраивать. Все-таки я строгий, но справедливый, подумалось мне.
Не успел я закрыть ящик СЛО, как гляжу: этот хомяк опять идет. Прямо на ходу он обеими руками торопливо запихивает в рот кусок халвы. Крошки маленькой желтой Ниагарой сыпятся на ковровую дорожку. Шапка при нем. И она пуста!
– Где халва, урод? – спрашиваю его строго.
Мальчиш-Плохиш с довольным видом красноречиво похлопал себя по круглому животику. Мол, вот она родимая.
– Вы же, дяденька сами сказали, чтобы я ее съел! – весело крикнул Плохиш.
Конечно, я ему не поверил. И никто бы на моем месте не поверил. Это же просто невозможно! Хорошо, допустим, успел он за эти три минуты захомячить грамм сто, ну сто пятьдесят. Ну, двести… А остальное-то куда дел?! Захавал, думаю, пёс где-нибудь под пуфиком в вестибюле.
Взял его за руку, пошел искать. Облазил весь вестибюль, и ни хрена моржовича. Весь в пыли и мятых фантиках, со смутным предчувствием беды иду к сотруднику Горбунову. Существовала теоретическая вероятность того, что Плохиш сумел выскочить в подвал и там избавиться от халвы. Правда, ему еще надо было успеть вернуться… Что-то я не приметил маленького турбо-дизеля в его упитанной жопке.
Гена мамой поклялся, что предъявленный ему для опознания мальчик не проходил через «ноль-седьмой». Хотя он, Гена, получив от меня штормовое предупреждение, буквально все глаза проглядел его ожидаючи.
Картина складывалась пугающая. Неужели славный толстяк действительно сожрал всю эту массу халвы?! И как бы теперь сделать так, чтобы заворот кишок случился у него не прямо здесь у всех на глазах, а хотя бы на выходе? Дохлых школьников мне тут только не хватало… Здесь нигде не написано «Склад дохлых школьников»!
Однако, оглядев мальчика, я немного успокоился. Плохиш вид имел довольный и цветущий. Перекрестил я его со вздохом, да и отпустил на все четыре стороны.
– Тебе, брат, в цирке выступать надо. – сказал я на прощанье. – Ты, чувак, феномен и чудо природы.
