Бузина, или Сто рассказов про деревню - Гребенщикова Дарья Олеговна (книги txt, fb2) 📗
– Я к тебе семнадцать лет шел, – сказал Митяй. – Я кровавил душу и сбил ступни до мозолей. И ты сейчас говоришь мне, что ты не выпьешь со мной мамы, слезинки родненькой?
– Ложись, – приказал ему взглядом Бородулин, – я стоя думать не могу.
– А я – пить лёжа, – возразил Митяй, но лег в соседнюю межу. Теперь их разделяла картофельная ботва. Ботву жрали торжественные жучки в полосатых смокингах, а глянцевые скарабеи катали навозные шарики. Бородулин снял с себя навозного жука, закатившего в бородулинскую бороду навозное ядро. Воображение услужливо развернуло перед ним картину «Хождение Митяя за Бородулиным с целью». На картине было бело от снега и Митяй, в драном тулупчике, на голое тело, почему-то в веригах и со всклоченной бородой тащился по Матушке-Руси. Как колодник с ядром, но вместо ядра громыхала по бездорожью железная бутыль. Вот ведь, – подумал Бородулин, – надо бы возлюбить ближнего своего? Надо. Ближе Митяя сейчас у меня – только навозный жук. Есть вариант – катать шары за этим священным скарабеем или просто выпить с другом Митькой? Жуку что? Отними это ядро, пойдет за другим. Инстинкт у него. Фабр. Жан-Анри. И – Митяй. У него – потребность. Это уже Фёдор Михайлович. Или Вампилов. Или Липатов. Веничка Ерофеев. Довлатов! Даже Шукшин – А поутру они… какие титаны мысли! А еще колеблюсь! Гад я. Эгоист. Опять же гусей держу. Неловко, – и он продел руку сквозь ботву. Ботва была, Митяя не было. Бородулин приподнялся на локтях, оглядел поле – в межах повсюду лежали мужики. Со стороны это напоминало поле боя и родильное отделение одновременно. Все пили из горлышка, как из соски, а в остальном были – сущие младенцы. Эх, мать наша – водка, – сказал себе Бородулин, – к ее прохладным устам приникаем мы в минуты душевной муки и праздничного салюта. Когда больны, или когда здоровы. Когда бедны, или богаты! Кто? Кто, кроме нее? Согреет? Утешит? Взбодрит? – и Бородулин твердой походкой отправился в избу. Семнадцать лет было прожито зря.
– Возьмем, к примеру, баб, – Митяй прикопал бутылку, чтобы не напекло.
– Откуда? – Бородулин дернул ногой, – нету баб!
– А доярки?
– Так коров нету?
– Так ты в деревне ж?
– Так что?
– Купи корову, бабы сами набегут … – они замолчали. Присутствие водки с Митяем сильно поколебало устои Бородулина. Хотелось даже побриться.
– Ну, их. Баб. – Бородулин вспомнил трезвую жену и пьющую любовницу Машку. – Трезвая ужас как, а пьяная хорошо, но плохо.
– Хуже, когда жена. – Митяй вытащил вторую и призывно помахал ею в деревенском воздухе. На звук бульков сердце Бородулина отозвалось тоской, а желудок вспомнил про овсяный кисель. – Жена получает полный комплект власти. Если ты пьешь. Она тебе утром расскажет, что Байкал вчера по пьяни китайцам впарил, а ты поверишь. И еще будешь вспоминать, куда, гад, деньги дел.
– А если не пить? – Бородулин вспомнил себя на утреннем коврике у соседской квартиры, – не дать ей козырей?
– Запилит, – твердо сказал Митяй и зубами повернул крышечку, – вот, бескозырок, сколько лет нет, а привычка есть. Будешь?
– Пока нет, – уклончиво ответил Бородулин. Митяй сделал глоток из положения лежа и оторвал зеленую ягодку с картошки, – мелкие у тебя помидоры, – сказал он, – и кислые. Бородулин согласился.
– Ленку Сазонову помнишь, из 8 «б»? – Митяй раскинул руки навстречу заходящему солнцу.
– Не помню, – честно сказал Бородулин.
– Вот и я тоже, – сознался Митяй. – Фамилию да, а лицо нет. А помнишь, как мы «три топора» под вермишель оприходовали, пока мамка не пришла?
– Помню, – твердо сказал Бородулин, – в четвертом классе!
– Вот! Стало быть? Если на одни весы бабу, а на другие весы водку?
– Победит метод Довженко, – Бородулин протянул руку сквозь ботву. Митяй вложил в его ладонь свой тощий от времени кукиш.
У Бородулина день рождения наступает внезапно. У кого по календарям эти дни отмечены – кружком, а у кого и на притолоке, зарубкою. Числа у всех разные, но один день недели – вторник. Потому и стеклись сегодня по чистой случайности погоды, негодной для посадки картошки. Шла хромая Люська, опираясь на коромысло, шли закадычные враги Колька и Толька, вез в детской коляске Витька непутевую Наташку, и пришел сам Молочников Геннадий Евсеевич с журналом учета населения. Мялись в сенях, делили непарные тапки, заботливо укладывали куртешки да плащики на бывший мучным ларь, мужички тут же сообразили водочки из кастрюльки, а бабы красили губы, глядясь в запотевшие стекла. В избе было странно. Все было так же, как и всегда – Бородулин сидел в очках и читал банку с рыбными консервами, но в воздухе была разлита женственность. Стол был укрыт выходным пододеяльником в тиграх, тарелки ласково прижимались друг к дружке, а столовые приборы соприкасались локтями. В мисках жил салат, соленые огурцы и маринованные помидоры, овалы колбасы вальсировали с розовыми завитками сала, а из печки несло сытным мясным духом. Женился, – ахнули гости дорогие, – ну, теперь будет кому Бородулину воды подать, ежели он пить захочет! Молодая была кругла, щекаста и усата. Это к темпераменту, – негромко сказал Геннадий Евсеевич, – была у меня раз такая. Еле проснулся от нее, такого жара мне дала! Молодую звали Зоя. К столу сели все, долго ерзали по доскам, уложенным между табуреток, нарочито кашляли, ожидая команды. Прошу выпить всех, – сказал Бородулин и уронил очки на пол, – да здравствует, короче. Первый тост выпили согласно вдохновению, а дальше пошла полная импровизация. Молодая сопротивлялась, покрикивала ефрейторским баском, но её быстро заперли в чулан. Там она, отыскав бородулинской настойки на хрене, забылась и уж больше не активничала. Через два часа решили смотреть фигурное катание по телевизору, но в мае уже все откатались, поэтому рассказывали неприличные анекдоты. Так как рассказывал один Витька, никто его не слушал, а Машка анекдоты знала наизусть. Драку Кольки и Тольки решили обставить с размахом, для чего вышли на двор. Колька бить Тольку не хотел, и все время братался, надувая щеки и размазывая по Тольке неискренние слезы. На звуки борьбы пришли рыбаки из чужой области и подключились, побив Кольку. Озарённые всполохами карманных фонариков, пошли брать почту, потому как там продавали шампунь. К чему понадобился шампунь, никто не помнил, но на всякий случай затопили баню. Баня была новой и без воды, поэтому воду носили с озера в ведрах и выливали в тракторную тележку. Хромая Люська, утратив опору, выровнялась и отдала коромысло на общественные нужды. К утру сочинили петицию в Кремль с просьбой поддержать молочное животноводство в Тверской области. Геннадий Евсеевич, сохранивший от советских времен круглую печать, приложил её на тетрадь в ознаменование победы коммунизма. Утром выпустили молодую, и она, размазывая слезы по румяным щекам, собрав тарелки и столовые приборы, ушла жить к Геннадию Евсеевичу, мотивируя это тем, что он старше Бородулина и вода ему понадобится быстрее. Бородулин же, переступая через тела односельчан, отыскал очки и сел дочитывать рыбные консервы, удивляясь тому, что так складно пишут про сайру. День рождения зазвенел тоненько и рассыпался, как звездная пыль…
Машка Перевозчикова, вся бывшая в молодости аппетитных лет, крутозадая на зависть самой Дженнифер Лопес, простаивала без дела, как кобыла, забытая в стойле. Все дело было в Машкином языкатом вредоносном характере, манере невнятно произносить шипящие согласные, как фрикативные, так и аффрикаты, и в непроходящем насморке, из-за которого Машка чихала и гундосила. В отличие от окладистобородого Бородулина, сияющего голубыми, как васильковое небо глазами, Машка Перевозчикова будучи, понятное дело, безбородой, глазки имела черные и вся такая была вертлявая, как броуновское движение. Внутри неё всё сталкивалось, вспыхивало, загоралось и меркло. Машкины движения были энергичны, нос постоянно вздернут, а волосы, росшие в хаотическом беспорядке, лежали как у Бориса Джонсона, – как хотели. Машка в связи с этой внутренней суетой все время выходила замуж, чтобы как-то заглушить пожар души, снедающий её. Машка выходила замуж четырежды официально, с бумажкой, но, как только паспорт подошел к концу и мужей стали записывать на страничку «дети», ей пришлось паспорт утерять и начать новую жизнь. Нельзя сказать, чтобы ей нравился процесс сочетания браком – это всегда выходило одинаково скучно поначалу и еще более тоскливо при разводе. Материально Машка замужествами не обогащалась, хотя мужья оставляли ненужную обувь, бритвенные станки с ржавыми лезвиями и выгоревшие на спине майки. Машку интересовало одно – охота! Она была Артемидой, по сути, хотя и не знала, кто была такая эта дочь Зевса, сестра-близнец Аполлона. На Машке не было хитона, и колчан со стрелами не спадал с юного, округлого плеча – нет. Машка предпочитала мужские брюки типа «джинсы» и майки с рюшечками. Джинсы подчеркивали ее мужское начало, а рюшечки – женское. Мужское начало требовало охоты и убийства неповинной дичи, а женское – милосердия и ухода за подраненной птичкой. Мужское просило водки, женское – красного вина и зеленого чая. Потому, выходя замуж, Машка как бы добавляла к себе женственности и становилась пусть не белой, но вполне себе пушистой. Бородулин подходил Машке как нельзя более кстати, хотя Машка и опасалась братниного увесистого кулака.
