Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон (читать книги без сокращений TXT) 📗
Остальные черные появились через два года с разницей в месяц, причем один был похож на другого настолько, что мне кажется, будто она заказала копию с того, который пришел раньше. Оба — высокие, резкие и костлявые, на лицах высечено выражение, которое никогда не меняется, — как кремниевые наконечники стрел. Взгляд пронзает. Если провести рукой по волосам, наверное, сдерешь кожу с ладони.
Все такие черные, как телефон. Чем они чернее, тем больше времени будут заниматься мытьем, уборкой и поддержанием порядка в отделении — это она усвоила по большому числу их предшественников. Действительно, форма у них просто белоснежная. Белая, холодная и жесткая, как у нее.
У всех троих накрахмаленные белые брюки, белые рубашки с металлическими застежками сбоку и такие же белые туфли, отполированные, как лед, причем благодаря красной каучуковой подошве они передвигаются всегда бесшумно, как мыши, возникая в различных местах отделения всякий раз, когда больной решил уединиться или шепотом сообщить другому что-либо по секрету. Не успел пациент забиться в уголок, как вдруг пискнула мышь-подошва, и по щеке — изморозь. Он поворачивается — на фоне стены парит холодная каменная маска. Видно только черное лицо. Без тела. Стены такие же белые, как их форма, чистые и отполированные, будто дверца холодильника. Лишь черное лицо и руки, парящие на фоне стены, словно призрак.
Годы тренировок дают о себе знать — троица все точнее настраивается на частоту Большой Сестры. Один за другим они в состоянии отключаться от проводов и работать по лучу. Она больше не отдает устных приказов и не оставляет письменных распоряжений, которые могут попасть в руки приходящим сюда женам или учительнице. Это уже не нужно. Связь идет на волне ненависти высокого напряжения: она еще не успела приказать, а они уже выполняют.
После того как штат подобран, отделение начинает функционировать четко, как часы вахтенного. Все, что люди думают, говорят, рассчитано несколько месяцев назад на основе пометок, сделанных сестрой в течение дня. Они отпечатываются и загружаются в вычислительную машину, которая, я слышу, гудит за стальной дверью в дальней части медсестринского поста. Затем машина выдает перфокарту — приказ по части, или ПЧ. В начале каждого дня карта ПЧ с соответствующей датой вставляется в прорезь стальной двери, и в стенах возникает шум: шесть тридцать — в спальне зажигается свет, черные выталкивают острых с кроватей и отправляют работать: натирать пол, высыпать пепельницы, заделывать царапины на стене в том месте, где накануне закоротился один старикан, а затем рухнул в ужасном дыму и запахе жженой резины; колясочники опускают на пол безжизненные колоды ног — ждут, словно сидячие статуи, когда кто-нибудь подкатит им кресла. Овощи мочатся в постели — тотчас включается электрошок со звонком, овощи шлепаются на кафель, там черные обмывают их из шланга и одевают в чистое зеленое.
Шесть сорок пять. Зажужжали бритвы — острые выстраиваются у зеркалов в алфавитном порядке: А, Б, В, Г, Д… Затем очередь ходоков вроде меня, потом привозят колясочников. Последние — овощи, три старика с желтой плесенью на обвисшей коже подбородков. Их бреют в своих легких креслах в дневной комнате, кожаный ремень на лбу придерживает голову, чтобы не болталась под бритвой.
В отдельные дни, чаще по понедельникам, я прячусь и стараюсь увильнуть от распорядка. В другие дни мне кажется, что хитрее встать на место между «А» и «Б» алфавита и двигаться по маршруту со всеми остальными, не поднимая ног: мощные магниты в полу управляют людьми в отделении, как марионетками…
Семь часов. Открывается столовая, порядок очереди меняется: колясочники, ходоки, острые берут подносы, кукурузные хлопья, яйца с беконом, тост, а сегодня утром — консервированный персик на обрывке зеленого салата. Некоторые острые подают подносы колясочникам. Это хроники с отказавшими ногами, они едят самостоятельно. Овощей кормят. У них от шеи и ниже ничего не шевелится, да и выше — мало что. Черные вталкивают их, когда все усядутся, оставляют на колясках у стены и несут им одинаковые подносы с грязноватого вида пищей и диетлистками, на которых написано: «Механически измельченное.» То есть яйца, ветчина, тост, бекон — каждый кусочек машинка из нержавеющей стали пережевала раз тридцать. Хорошо представляю, как она поднимает свои суставчатые губы, словно шланг пылесоса, и плюхает на тарелку прожеванный комок, как коровий блин.
Черные набивают беззубые розовые рты овощей быстрее, чем те могут глотать, и «механически измельченная» ползет у них по подбородку-пуговке и дальше, на зеленое. Черные проклинают овощей, раздвигают им рты, ворочая ложкой так, будто вырезают гнилую сердцевину яблока: «Этот старый пердун Бластик рассыпается прямо на глазах. Не понимаю, он ест пюре бекона или куски своего языка…»
Семь тридцать. Обратно в дневную комнату. Большая Сестра смотрит сквозь свои специальные стекла, всегда такие чистые, что кажется, будто их нет, кивает, тянется к своему календарю, отрывает листок — на один день ближе к цели. Нажимает кнопку пуска: бабах! — будто где-то ударили в лист железа. Всем занять места. Острым — сесть на своей стороне комнаты и ждать, пока принесут карты и «монополию». Хроникам — на другой стороне ждать головоломки из коробки Красного Креста. Эллису — идти на свое место к стене, поднять руки, чтобы вставили гвозди, и писать по ноге. Питу — качать головой, как кукла. Скэнлону — начать работать своими узловатыми руками на столе, делая воображаемую бомбу, чтобы взорвать воображаемый мир. Хардингу — начать говорить, размахивая руками-голубями, потом спрятать их под мышки — взрослые не должны так махать своими красивыми руками. Сефелту — стонать и жаловаться, что болят зубы и выпадают волосы. Всем вдохнуть, выдохнуть — строго по порядку. Все сердца бьются с частотой согласно карте ПЧ. Звук точно совмещенных деталей в едином механизме.
Как рассказ в картинках, где плоские, очерченные черным фигурки дергаются в ходе какой-то дурацкой истории, которая могла бы быть смешной, если бы не живые люди вместо нарисованных фигур.
Семь сорок пять. Черные движутся вдоль цепи хроников и тем, кто сидит спокойно, прикрепляют клейкой лентой катетеры. Это использованные презервативы с отрезанными концами, которые крепятся резиновой лентой к трубкам, проходящим под штаниной к пластиковому мешку с надписью: «ОДНОРАЗОВЫЙ. ПОВТОРНОМУ ИСПОЛЬЗОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ.» В мои обязанности входит промывать презервативы в конце каждого дня. Крепят их пластырем к волосам, вечером снимают. От этого у старых катетерных хроников волосы отсутствуют, как у малышей…
Восемь часов. Стены гудят на полную катушку. Репродуктор в потолке голосом Большой Сестры объявляет: «Прием лекарств». Мы оглядываемся на стеклянный ящик, но ее там нет. Более того, она в десяти футах от микрофона, учит одну из сестричек, как аккуратно и в правильном порядке разложить таблетки на подносе. У стеклянной двери выстраиваются в очередь острые: А-Б-В-Г-Д, затем хроники и колясочники (овощам дадут позже, в ложке, смешанное с яблочным пюре). Двигаясь друг за другом, получаем капсулу в бумажном стаканчике, бросаем ее в рот, сестричка наливает в стакан воды — запить капсулу. В редком случае какой-нибудь дурак может спросить, что именно он глотает.
— Минутку, милочка, что это за две красненькие капсулы рядом с витамином?
Я его знаю. Это высокий, вечно ворчащий острый, уже известный как смутьян.
— Всего лишь таблетки, мистер Тейбер, вам полезно. Ну, быстренько глотайте.
— Бог ты мой, я сам вижу, что таблетки. Какие именно?
— Просто глотайте и все, мистер Тейбер. Ну, ради меня, а? — Бросает быстрый взгляд на Большую Сестру — как та отреагирует на ее кокетничание — и опять смотрит на острого. Тот все еще не желает принимать нечто ему неизвестное, даже ради нее.
— Мисс, я не люблю скандалов. Но и не хочу глотать то, о чем не имею представления. Почем я знаю, может, это те самые хитрые таблетки, которые делают тебя не тем, кто ты есть?
