Муравечество - Кауфман Чарли (читаем книги бесплатно txt) 📗
— О господи. Правда? От чего?
— Там что-то странное, — говорит он. — Не знаю. Какая-то ушная болезнь.
— Ушная болезнь?
— Да. Не знаю подробностей. Мне показалось, что расспрашивать будет неприлично. Не в такой ситуации.
— Конечно.
— Его жена сказала, что все началось внезапно, а когда все было кончено, его ушные раковины свисали с головы.
— Никогда не слышал ни о чем подобном. Бессмыслица какая-то.
— Ну, я бы не стал называть ее лгуньей. Не думаю, что это прилично в данных обстоятельствах.
— Понимаю. Просто странно. Господи. Бедный Арманд. Дошло? «Я не слышал ни о чем подобном»?
— Там что-то насчет взрыва ушных жидкостей. Если так подумать, то вполне понятно, чего у него отвалились уши. Это было бы даже забавно, если бы не было так трагично. Как в кино. Такое можно представить в комедии. Но это ведь просто фильм, так что можно расслабиться, зная, что видишь обычные спецэффекты. Какие-нибудь резиновые уши, например. Поэтому, если такое случается в кино, можно смеяться. Это просто резина. Но не здесь.
— Звучит жутко.
— И еще унижение из-за такой смерти: фактически у тебя взрывается голова. Голова — центр твоего «я», лицо твоего «я». Господи, меня аж озноб бьет.
— Хотя похоже, все было быстро, это гораздо лучше медленной смерти.
— В смысле когда уши взрываются в слоу-мо?
— Нет. Я имею в виду долгую изматывающую болезнь.
— А. В любом случае нам придется поднапрячься. Тебе придется взять на себя его обязанности. А еще тебе придется взять на себя стенд…
— Ни за что, Джефф. Ни за что.
— …на конвенте в этом году.
— Да брось, Джефф. Пожалуйста.
— Больше у меня никого нет.
— Ты же знаешь, я ненавижу конвенты «Цирк/Фокусы». Давай я возьму на себя Великую американскую феерию детской обуви в Анахайме, а конвентом займется Том.
— У Тома на этой неделе свадьба.
— Вот черт. Точно. — Я молчу. Затем: — Знаешь, я давно хотел об этом сказать, но, по-моему, это нечестно, что раз Том состоит в Фундаменталистской церкви Иисуса Христа Святых последних дней, то это дает ему право брать так много свадебных выходных.
— Мы не будем нарушать четырнадцатую поправку только потому, что тебе не хочется ехать на клоунский конвент.
— Но, Джефф, многоженство — это незаконно, так что…
— Слушай, мы сейчас между молотом и наковальней, и мы не собираемся устраивать показательный судебный прецедент вокруг конституционности федеральных законов о многоженстве только для того, чтобы ты смог увильнуть от клоунского конвента. Ты же знаешь, Том этого только и ждет.
Рецензия на фильм «Женщина!» в моем блоге «Сказал А, говорю и Б.»:
Позвольте начать с моего восхищения «Сони» за то, что они предложили женщине снять первую часть потенциальной мегафраншизы, моего любимого комикса «Женщина!». Конечно же, так и должно быть. И, для протокола, режиссер Грейс Фэрроу — моя дочь. Тем не менее как человек, полностью вовлеченный в процесс свержения патриархата, я вынужден поставить под сомнение решение «Сони» нанять для съемок этого важного исторического фильма белую женщину. «Женщина!» — это не только африканская супергероиня, но и ее многочисленное потомство, порожденное ее суперчревом для борьбы с преступностью, — настоящий рог изобилия небелых, гендерно-нонконформистских и по-разному одаренных супердетей. Это правда, что Фэрроу идентифицирует себя как лесбиянку, но не надо углубляться в ее блог далеко, чтобы найти следующее: «Ненавижу мужчин. Ненавижу мужчин. Ненавижу своего отца. Что они (он, тон!!! Господи боже!) дали миру? Вот что: войну, жестокость, изнасилования, угнетения, убийства, алчность. Хоть что-то хорошее и приличное в этом мире произошло от этой аберрантной хромосомы? И чертова трагедия в том, что эти чудовища привлекают меня физически [курсив мой]». Так что же вас привлекает, мисс Фэрроу? Конечно, не мое дело предполагать, будто ваше лесбиянство — это лишь следование моде, но вопрос остается открытым, верно? Не важно. Есть же, конечно, и цветная высококвалифицированная лесбиянка-трансгендер (афроамериканского, черокийского, латиноамериканского и корейского происхождения), которая живет одновременно с хроническим панкреатитом и серьезной потерей слуха, — ее имя Шэрон Старая Медведица, и она невероятно талантлива. Ее дебютный фильм «Женщина и ухо» о страданиях цветной женщины с потерей слуха я назвал «новаторским фильмом о страданиях цветной женщины с потерей слуха». Почему «Сони» не наняли Старую Медведицу? Остается только гадать. Если бы наняли ее, стал бы фильм об африканке, которая стреляет из влагалищного канала детьми-супергероями, более аутентичным? Я верю, что стал бы.
Две звезды.
«Сони» остаются глухи к моей критике. Даже Старая Медведица отказывается от моей поддержки и называет меня вендиго[91].
Мы живем в мире постоянного столкновения — бесчисленных столкновений, бесчисленных отталкиваний. Однажды Рик Фейнман мне сказал: «Б., мы никогда не сможем по-настоящему прикоснуться к другому. Прикосновение — это то, что мы чувствуем, когда два тела отталкивают друг друга. Мы все изолированы, даже от самих себя. Друг друга не касаются даже наши собственные молекулы. И поскольку ко мне нельзя прикоснуться, то и ранить меня тоже нельзя. В меня не может попасть стрела купидона, дым не туманит мой взор, потому что просто не может, и настоящая любовь невозможна в принципе — не только для меня, для всех, для всего. Я не один в своем одиночестве. И это утешает».
* * *
— Что будет, если я продолжу следовать этим предсказаниям? — спрашивает закадровый голос.
— Это кто спрашивает? Мета-уролог? — говорит Барассини.
— Да.
И с этими словами метеоролог возвращается к доске. Переход наплывом к еще одной монтажной нарезке: математические формулы, летящие календарные листы, китайская еда, борода, эскизы на миллиметровке — заканчивается все тем, что метеоролог проецирует на небольшой экран очередной анимированный фильм, и мы странным образом видим, что его предсказания выходят за пределы аэродинамической трубы куда-то в будущее. Мы видим на экране самого метеоролога, который выключает камеру и идет к доске — именно так, как это и произошло, он даже роняет мел и наклоняется за ним.
Я выхожу из транса; из дверей за мной наблюдает Цай. Она стала старше, но остается красивой женщиной. Я уже не понимаю, что находил в ней раньше.
— Не хочешь остаться на ужин? — спрашивает она.
С чего это она вдруг так добра?
— Уверен, у Б. свои дела, — говорит Барассини.
— Нет, никаких дел. С радостью останусь.
Это неправда, но я умираю от голода; подумываю попросить завернуть мне еду с собой.
— Прекрасно, — говорят они оба. Хотя, кажется, только один всерьез, и я не уверен, кто именно.
Пока мы ковыряемся в скудной сырной тарелке Цай, я вспоминаю статью, которую прочел сегодня в газете.
— Где-то то ли на Юге, то ли на Среднем Западе в овраг упал ехавший на школьную экскурсию школьный автобус со школьниками. Авария ужасная, только о ней все и говорят. Все дети погибли. Но это неточно. Пока никто не знает точной статистики смертей. Власти скрывают эту информацию до тех пор, пока не будут уведомлены ближайшие родственники. Столько потенциальных человеческих потерь. Или потерянного человеческого потенциала. Столько страданий. Как родители и общество могут просто жить дальше? А я? И тем не менее мы живем. Мы должны. В такие времена за утешением мы всегда обращаемся к философии или к поэзии. Конечно, никакого утешения там нет. Возможно, точнее всего об этом сказала доктор Майя Анджелоу: «По-настоящему мы умираем, когда утрачиваем любовь и самоуважение друг к другу». Жизненное кредо, это точно, и в наши времена звучит почти как утешение. Хотя, признаться, никогда не мог понять, как это — «самоуважение друг к другу». Возможно, доктор Анджелоу пытается сказать, что все мы — одно целое и что уважение к другому есть уважение к себе? Это буддистская недвойственность, и, хотя я человек категорически антирелигиозный, буддизм для меня скорее философия, чем религия, поэтому я не против обращаться к нему в поисках почти утешения. И обращаюсь. Часто. К буддизму.
