Ключи от царства - Кронин Арчибальд Джозеф (читаем книги .TXT) 📗

Как несправедливо обошлось с ним время, пронеслось так быстро, нагромождая на него год за годом быстрее, чем он успевал распорядиться ими. Веселое красное лицо, пухлое и улыбающееся, всплыло перед ним над полным стаканом молока и нарушило его виденья. Отец Чисхолм притворно нахмурился, когда мать Мерси Мария приблизилась к нему, досадуя на это новое напоминание о его возрасте… опять ее хитрости и уловки и это нянченье…

Ему всего шестьдесят семь… ну, допустим, в следующем месяце будет шестьдесят восемь… это же пустяки… да он поздоровее многих молодых.

— Я же вам говорил, чтобы вы не носили мне эту гадость.

Она улыбнулась успокаивающе, — энергичная, суетливая, покровительственная.

— Вам необходимо это, отец, если вы упорствуете и собираетесь предпринять это длинное и ненужное путешествие, — она помолчала. — Я не понимаю, почему отец Чжоу и доктор Фиске не могут поехать одни?

— Не понимаете?

— Правда, не понимаю.

— Это весьма прискорбно, дорогая сестра, значит, ваш разум слабеет.

Она снисходительно рассмеялась и попыталась уговорить его.

— Я скажу Джошуа, что вы решили не ехать, да?

— Скажите ему, чтобы через час пони были готовы. Мерси Мария удалилась, сокрушенно качая головой. Отец Чисхолм снова улыбнулся, он испытывал сдержанный триумф человека, поставившего на своем. Потом старый священник стал пить свое молоко — теперь, когда она ушла, незачем было делать гримасу — и снова принялся неторопливо перечитывать свой дневник. В последнее время у него вошло в привычку вызывать перед собой воспоминания, перевертывая наугад потершиеся, с загнутыми уголками страницы.

В это утро первой датой, почему-то открывшейся ему, был октябрь 1917.

"Несмотря на то, что жизнь в Байтане стала легче, рис уродился хорошо, и мои милые малыши благополучно вернулись из Лиу, все последнее время я чувствую себя очень подавленным; однако, сегодня совершенно незначительное происшествие до нелепости обрадовало меня.

Я уезжал на четыре дня на ежегодную конференцию, которую папский префект счел нужным проводить в Сэньсяне. Сидя в своем медвежьем углу, я воображал, что мне не грозят подобные "пикники". В самом деле, мы, миссионеры, разбросаны так далеко друг от друга и нас так мало — всего лишь отец Сюретт, бедный преемник Тибодо, три китайских священника из Чжэкоу и отец Ван Дуин, голландец из Ракаи, — что, казалось бы, не стоит по такому поводу пускаться в долгое путешествие по реке. Но надо было "обменяться мнениями". И, естественно, я несдержанно высказался против "агрессивных методов обращения в христианство", рассердился и процитировал слова кузена господина Пао: "Вы, миссионеры, приходите к нам со своим Евангелием, а уходите с нашей землей".

Я впал в немилость у отца Сюретта, шумного священника, радующегося силе своих мускулов, которые он использовал для разрушения всех милых маленьких буддийских святынь, что были расположены на двадцать ли вокруг Сэньсяна, и который к тому же претендует на поразительный рекорд — он произносит пятьдесят тысяч благочестивых восклицаний за день!.

Когда я возвращался домой, меня одолело раскаяние. Как часто приходилось мне писать в этом дневнике: "Опять не сдержался. Дорогой Господи, помоги мне обуздать мой язык!" И они там в Сэньсяне считают меня страшным чудаком! Чтобы наказать себя, я отказался от каюты. Рядом со мной на палубе был человек с клеткой первоклассных крыс, которых он постепенно съедал на обед у меня на глазах. Вдобавок шел сильный дождь, на меня низвергались целые потоки воды, и мне, как я того и заслуживал, было отчаянно плохо. Потом, когда ни жив ни мертв, я сошел с судна в Байтане, я обнаружил на мокрой пустой пристани старую женщину, ожидавшую меня. Она подошла ко мне и, я увидел, что это была моя давняя приятельница, старая матушка Хсу, та самая, которая варила у нас во дворе бобы в жестянке из-под сгущенного молока. Она самая бедная, самая захудалая из моих прихожан. К моему удивлению, при виде меня ее лицо просветлело. Старушка быстро рассказала мне, что ей так не хватало меня, что она простояла тут на дожде последние три дня, ожидая моего приезда. Она преподнесла мне шесть маленьких церемониальных пирожных из рисовой муки и сахара, — не для еды, такие пирожные они кладут перед изображениями Будды, (подобные же реликвии и разрушает отец Сюретт). Трогательный жест… Какая это все-таки радость, когда знаешь, что хоть одному человеку ты дорог и необходим.

Май 1918. В это чудесное утро моя первая партия молодых колонистов отправилась в Лиу. Всего их двадцать четыре. Я могу добавить, что их по двенадцать человек обоего пола. Их отъезд сопровождался громадным энтузиазмом и множеством многозначительных замечаний и практических указаний нашей доброй матери Мерси Марии. Хоть я был страшно против ее приезда — все вспоминал Марию-Веронику и делал мрачные сравнения — она оказалась хорошей, умелой, жизнерадостной особой, к тому же для благочестивой монахини она изумительно разбирается во всем, что требуется молодоженам.

Старая Мэг Пэкстон, торговка рыбой из Кэннелгейта, бывало утешала меня и говорила, что я не такой уж дурак, каким кажусь; и я очень горд тем, что меня осенило заселить Лиу лучшей продукцией миссии святого Андрея. Здесь просто не хватает работы для моих становящихся взрослыми молодых людей. Было бы непростительной глупостью, если бы, вытащив их из канавы и дав им образование, мы снова с самыми благими намерениями толкнули бы их обратно. А Лиу тоже пойдет на пользу вливание свежей крови. Там обширные земли, живительный климат. Когда населения будет достаточно много, я дам им туда молодого священника. Ансельм должен будет прислать мне его — пока он этого не сделает, я прожужжу ему все уши своими приставаниями… Я устал сегодня и от волнений и от всех этих церемоний — эти массовые браки не шутка, а китайское церемониальное красноречие разрушает голосовые связки. Может быть, моя подавленность просто следствие физической усталости — мне очень нужно отдохнуть, я немного выдохся.

Фиске уехали в свой обычный шестимесячный отпуск. Они поехали к сыну, который теперь обосновался в Вирджинии. Мне не хватает их.

Как мне повезло, что у меня такие милые и деликатные соседи, я полностью осознал, узнав их заместителя, достопочтенного Эзру Солкинза. Шанфу Эзра не то и не другое. Это крупный человек с неизменно сияющей физиономией, сокрушительным рукопожатием и улыбкой, похожей на тающий жир. Раздавливая мои пальцы, он заорал: "Я сделаю все, чтобы помочь вам, брат, решительно все".

Фиске будут моими почетными гостями в Лиу. Но не Эзра… Не прошло бы и минуты, как он заклеил бы могилу отца Рибьеру бумажками с надписями: "Брат, спасен ли ты?" О, чтоб!..

Я ворчлив и раздражителен, это все этот пирог со сливами, который Мерси Мария заставила меня съесть за свадебным завтраком…

Я был по-настоящему счастлив, получив длинное письмо, датированное 10-м июня 1922 г., от матери Марии-Вероники. После долгих превратностей судьбы, тягот войны и унижений перемирия она, наконец, вознаграждена назначением на пост игуменьи Сикстинского монастыря в Риме. Это прекрасный старый монастырь их ордена, расположенный на высоком склоне между Корсо и Квириналом^[58] и возвышающийся над Сапорелли и прелестной церковью святых Апостолов. Это очень большой пост, но она вполне достойна его. Мария-Вероника кажется довольной, умиротворенной… От ее письма на меня так повеяло благоуханием священного города — эта фраза вполне подошла бы Ансельму, который всегда был предметом моей нежной любви, — что я дерзнул составить некий план. В один прекрасный день, наконец, я получу уже дважды откладывавшийся отпуск для лечения, что тогда может мне воспрепятствовать съездить в Рим, вдоволь побродить по мозаичным полам святого Петра и в придачу повидать мать Марию-Веронику? Когда в апреле я писал Ансельму, поздравляя его с назначением ректором кафедрального собора в Тайнкасле, он в своем ответе заверил меня, что в ближайшие полгода я получу в помощь еще одного священника и что еще до конца этого года мне будет предоставлен отпуск, "в котором я так нуждаюсь".