Брысь, крокодил! - Вишневецкая Марина Артуровна (читать книги онлайн полностью .TXT) 📗

Пятерых детей родила, двух маленькими схоронила, трех вырастила. «А кому в лесу жить охота? Комарьев кормить!» — это она нас всех, детей и внуков, таким образом извиняла. Деревня их, когда-то на сто домов, после моды на укрупнение стала вымирать, фельдшер к ним в распутицу не ходила, хлеб и посуху возили в неделю раз. Я помню, когда мы с Мишкой к ней в последний раз приезжали, так ей соседка радикулит лечила чугунным утюгом прямо с огня.

«Пришли ты мне, унученька, таблеток от сердца и головы! И подпиши: которы от головы и которы от сердца! И буквами-то поболе!» А я сидела, семечки ее лузгала, а про себя думала: вот приехай с такой в город, вот стыд от людей-то будет! — сама по-русски наполовину неправильно, а ее малограмотности стеснялась. И ни в какую не хотела брать Николая Угодника, она мне его в чемодан, а я обратно: «Куда? меня мать с ним на порог не пустит!» — «От свекровки память, скажешь! Как не пустит?» — «А Мишка ему, знаешь, что на лбу выжжет, какие три буквы?!» И как же она на меня тогда посмотрела, как белыми молниями полыхнула, и так его всего прижала к себе, а локти — наружу, точно от гусака младенца прикрыть.

Господи, будет ли мне спасение? Мы с Мишкой летом у нее были, а в ту же зиму она умерла.

А отец у меня погиб в пьяной драке, мне было два с половиной года, он шел из гостей, немного подвыпивший, а он и вообще был задиристый, говорят, ничего не боялся, — я же не девчонкой, я пацанкой росла, так мать говорила: его порода! — и вот он увидел, как пьяные парни избивают пожилого человека, кинулся защищать, а они ему — нож в селезенку. Отец почти до самого нашего двора дошел… дополз, наверно, и возле забора умер. Мишка, когда еще маленький был, выжег ему на этом заборе звезду, как герою.

И вот он мне тоже почему-то мерещиться стал. Как увижу, что идет человек и немного качается, думаю: похож на отца. Возле следующего магазина увижу другого: нет, думаю, этот больше похож…

А сейчас мне кажется, это мои близкие люди, мои дорогие умершие, обступили меня, они хотели меня остановить. Напомнить о приоритете семьи, об ответственности перед прошлым и будущим… Но где мне было расслышать? Хотя я даже до деда довспоминалась, которого и не видела никогда, — до отца отца, Аристарха Сыромятникова. Я его видела только у бабки на фото, он был крепкий крестьянин, не из кулаков, работников не держал, одна лошадь, три коровы, а вот тоже — попал под раскулачивание. Но его не расстреливали, не высылали, его в деревне даже и потом уважали, он сам умер — от тоски, бабушка говорила: усох в сыроежку. Видел, что с его скотом в колхозе творится, как тот уже на ногах не стоит…

Я доехала почти до Владимира, до деревни Плотава, пакет кефира купила, какую-то булку, а потом смотрю: Боже мой, я же к Косте уже опаздываю. А тем более дождь зарядил. И опять мне в сумерках попадались те же обглоданные автобусы и трактора по обочинам, при свете фар они как будто дымились. А огоньков в избах зажглось еще меньше, чем на вид было жилых. И чтобы мне себя уверить, что сегодня не тридцатый год, не раскулачка, я поставила кассету с итальянской эстрадой, хотя вообще-то в машине музыки не люблю, — и ехала, как сквозь мираж. И сколько я себя ни заставляла вспомнить, в какое отчаянное положение меня поставил Валера и мое чувство к Косте к какой роковой черте меня подвело, — нет, это тоже было не из разряда реальности, пока не начались большие дома в Балашихе, а потом и в Москве… И когда я ехала наконец вниз по Тверской и видела перед собой рубиновые звезды Кремля, — что-то все-таки в них есть несомненное или это так устроен русский менталитет: пока они горят, пока Кремль торжествующе стоит, стоит и земля русская, это он ей придает основную реальность. И потом я еще проехала мимо Государственной думы, Колонного зала, оставила по левую руку Большой театр, он парил в темноте вылепленный, казалось, уже не из камня, из одного света, — и вот так через них я снова вернулась к себе. И то, что я прямо сейчас увижу Костю, понимаете, это было так сильно, так абсолютно… я не знаю, с чем это сравнить, как если фейерверк вырывался бы прямо из моего сердца, один заряд за другим, один за другим… Припарковалась. Было уже десять часов десять минут, но Кости у дверей казино не оказалось. Я прождала его еще почти полчаса… Я потом часто его ждала, но с чувством, что все равно же придет и всю меня, как светом, обдаст улыбкой, немного виноватой, счастливой, с торчащими немного вперед большими зубами… И в этой улыбке я тоже буду бесценной и практически только из света.

И когда он прибежал от своей машины, без зонта, мокрый, испуганный, что ушла, счастливый, что вот она я, как дура, сорок минут стою, — все так и случилось. И виновато потрогал уголок воротника моей черной кожаной куртки. Сжал его на одну секунду и отпустил. Понимаете, когда люди не имеют возможности иначе выразить свои чувства, когда они на протяжении нескольких месяцев скованы обстоятельствами, условностями, а может быть, и самой силой тоски друг по другу, нежности, которая бывает еще больнее тоски, — этот уголок моего воротника, когда он его только на секунду сжал пальцами, — это сделало меня всю, я не знаю, кем: валькирией, Снегурочкой, но только уже не земной женщиной. Наверно, все дело было в Косте, который, пока меня любил, источал что-то такое особенное… или дело даже не только в любви. Деньги и власть тоже делают с человеком подобное. Когда в 2000 году я была на митинге возле памятника Пушкину в поддержку закрываемого телеканала НТВ и увидела неподалеку от себя Бориса Немцова, нашего известного младореформатора, он через толпу метрах в десяти от меня пробирался к президиуму митинга, так вот, я как будто увидела древнегреческого титана: на фоне остальных людей он был светоносней. Я не хочу сказать о нем плохо, но то, как он боком пробирался сквозь других людей, нет, не наступая на них, но их вообще не замечая, как сверкающая торпеда сквозь планктон, мне очень это напомнило Костю, его отношение к людям, к жизни. И еще я тогда подумала, что, когда у человека так много власти, так много ответственности за каждое принятое решение, такие сумасшедшие возможности, связи, — он и должен идти по жизни как полубог, это уже его естество.

Вот так Костя и вошел в казино, а я, испуганно втянув голову, рядом. Швейцар к нему бросился как к родному: «Константин Васильевич, что-то вы давненько…» А я тогда была в казино вообще в первый раз.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, меня просто поражает, насколько же это было явное подобие ада. Того ада, который видела Элла Игнатьевна: стерильность, невероятная тишина и люди тоже, как коконы, абсолютно закрыты друг от друга: перемещаются от стола к столу, в глаза друг другу не смотрят, молча делают ставки, одними жестами показывают крупье, кому положить карту: себе, мне, себе… Выигрывая, проигрывая даже, не издают ни звука, просто искажают лица, но это никого не касается, это — только их боль. Конечно, тогда у меня был совсем иной взгляд на происходящее. Настолько иной, что я ничему не ужаснулась, наоборот, мне все там было безумно интересно. И то, что кофе дается бесплатно. И ежевика — вы можете себе представить двадцать первого апреля ежевику да хоть бы и в самом дорогом ресторане? — а здесь ее просто разносили официантки, и лежала она, как в розетках, в апельсиновой кожуре.

Поначалу Костя очень старался не выходить за оговоренные рамки деловой встречи, и когда мы сели с ним в баре, он сразу же стал раскладывать на столике бумаги по тому судебному делу, которое он конкретно хотел предложить мне вести — у них, на договоре. И я даже испугалась: а как же момент истины? И, видимо, подняла на него настолько обескураженный взгляд, а увидела… это были уже глаза как будто бы и не человека. Не отрываясь, на меня смотрело неизбежное и хотело меня поглотить.

Понимаете, даже наша физическая близость потом не давала мне такого сильного чувства — чувства вечности, можно сказать так. Или предназначения. Или можно сказать, чувства, что ты смотришь оперу, непосредственно находясь на сцене, и у тебя уже у самой набухли связки, еще миг, и ты запоешь, проникновенно и сладостно, о страшном счастье — быть послушной року.