Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (лучшие книги онлайн .txt) 📗

ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМЦА

Из волны брызнул свет, потом снова и снова — в том же месте, и вскоре купол собора всплыл из моря навстречу пароходу.

— Есть это Ленинград? — спросила Джейн.

— Не еще, — сказал Джон. — Это, думаю, Кронштадт.

Отец ничего не сказал — он не понимал по-русски, если можно назвать русским тот ломаный язык, на котором говорили для практики между собой его дети.

Мистер Браун стоял на верхней палубе — слева от него дочь, справа сын, за его спиной стремительными шагами пробегала жена. Спортивные брюки, спортивная блуза, спортивное дыхание, круг за кругом по палубе во имя фигуры, во имя семейного счастья. Потом она сядет в шезлонг — свести лопатки, позвоночник прям, одна рука на колене, другая у носа — зажимать ноздри по очереди. Левая ноздря вдох-выдох, организм охлаждается, правая ноздря вдох-выдох, организм согревается, строго по системе йогов, веки опущены для большего углубления в себя. Подышав, она пойдет в каюту есть — обдуманно, чтобы не испортить клеточную структуру, порошок из морских ракушек, морскую капусту, овсяные хлебцы с медом, апельсиновый сок. У кого нет странностей, но детей она рожала мистеру Брауну как нормальная, и выкормила их, как все, и содержала дом в комфорте и чистоте, так что пусть ест свой порошок, это ничего не значит.

Мистер Браун смотрел на волны и на купол.

— У тебя план в кармане, отец? — спросила Джейн.

Мистер Браун вынул план и протянул его дочери, не отводя взгляда от волн.

— Какое унылое море! — сказал Джон. — Даже под солнцем оно серое.

Спортивное дыхание профукало за спиной.

Мистер Браун достал пачку сигарет, вытащил одну, рука сына тоже потянулась к пачке, потом поднесла зажигалку, мистер Браун закурил, по-прежнему глядя на волны.

— Жаль, что ты не учил с нами русский язык, — сказал Джон.

— Угу, — сказал мистер Браун.

— Не завидуй, отец, мы его толком не выучили, — сказала Джейн.

— За неделю подучите немного, — сказал мистер Браун.

— Представляю, — сказал Джон. — Утром, высунув языки, в музей, днем — в автобусе по городу, вечером балет, русский балет, великий русский балет, танец маленьких лебедей — тра-ля-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, потом утром музей, днем музей, вечером балет. Где мы подучим язык? В балете?

— Это ваше дело, — сказал мистер Браун. — Я не хотел, ребята, сюда ехать, вы сами это придумали, не так ли?

— Интересно будет посмотреть, — сказала Джейн. — Это будет большой личный опыт.

— Личные впечатления — это лучше, чем газеты и книги, — сказал Джон. — Я уверен, что мы увидим достаточно, чтобы судить об этой стране.

— О, йес, — сказал мистер Браун, глядя на взрослых детей, похожих на него и серыми глазами, и независимой посадкой головы, на детей, частицу его жизни, его небольшого торгового благополучия, добытого энергией, целеустремленностью, достоинством и умеренным чувством юмора, которое располагало к нему окружающих именно в силу умеренности; не раздражая, не обращая на него особого внимания, оно украшало его — такой человек не подведет, не обманет, не выбьется из посредственности, не досадной, когда, например, у человека бегают глаза и он долго думает, прежде чем что-нибудь скажет, а посредственности славной, вполне независимой, ни у кого и ни в ком не ищущей.

— О, йес, — вот так, с мягким юмором, неторопливо, все-таки отец, хоть и добрый, но не до конца ясный, что-то имеющий на уме тоже доброе, но не совсем доступное разумению детей — Джона, девятнадцати лет, и Джейн — семнадцати.

Что ты можешь понять, смешно подумать, ну что ты можешь. Почему люди не кричат, не разбегаются, не мечутся в исступлении, хотя их пятьдесят, а тех десять, почему не перемигнутся и по пятеро на одного, дружно, разом не кидаются, хватая за ноги, тыча пальцами в глаза, удачно ребром по шее, а потом, потеряв всего пять-шесть человек, с десятью автоматами, с пистолетами, переодевшись в немецкую форму, не идут туда, к светлоголовому лесу, где в землянке на полянке свои — бородатые, вольные слушают свое радио и обсуждают завтрашние налеты, может быть, на случайную машину, которую подметили в недальней деревушке, или на склад с продовольствием, а может, на самого фюрера, откуда ты знаешь, и ты будешь с ними — живой и вооруженный, черта с два тебя возьмут вторично, как сейчас, во сне, нелепо, как слепого кутенка. Но люди идут покорно под конвоем, придерживающим автоматы, чтобы не болтались, идут под невеселым русским небом, затянутым высокой одноцветной тучей, бесплодной серой пеленой, даже капли дождя от нее не дождешься, идут к недлинной канаве, чтобы их убили там и забросали рыхлой черной землей. Почему? Почему оборвались связи между глазами и душами и каждый влез в скорлупу своего страха, неверия, что это — на самом деле, почему каждый боится вырваться из судьбы, по собственной воле ее изменить, быть убитым не там, через двести шагов у канавы, вырытой накануне, убитым наверняка, а здесь, вот сию секунду, даже не обязательно, но по воле своей, а не этого в желтых крагах с козырьком вместо лба?

Что ты можешь понять?

За затылком у тебя канава, и мысль твоя ослепительно прекрасно доигрывает детскую игру, в воображении выкручиваясь из всего этого. Офицер крикнет — ты помнишь это немецкое слово? Спасибо, школьная память, — и перед последней буквой, перед этим рявкающим «р-р-р», ты левое плечо вперед, набок, резко, сгибаясь пополам, полетишь в канаву, и пули твои пролетят над тобой, но только ты один будешь знать об этом, а в яме — к стенке, к ближней стенке, теснее к ней, чтобы только ноги других лежали на тебе; и когда перестанут падать, и сверху посыплется черная рыхлая земля, ты не пошелохнешься, лицом вниз, пока не станет тебе тяжело, а потом медленно, еле заметно ты начнешь становиться на четвереньки, голову вниз, под руками ноги убитых, выбирайся из них, но не спеши, потихоньку, потихоньку, хорошо, что ты у края, у края меньше насыпают земли, а руки до локтя, лоб и колени держат ее груз, это не так тяжело, и ты тихо дышишь оставшимся для тебя воздухом. Сыграй в эту прекрасную игру, это все, что тебе осталось сейчас, раз ты не сумел ни с кем перемигнуться, раз ты уже под дулом, а офицер чуть в стороне, и сейчас он закричит, как полагается, потому что он не может делать это как попало, у него дисциплина, привычка, традиции, солдаты, и все он сделает, как положено по правилам его игры, а ты считай секунды, все увидь и услышь, как есть, иначе не придется тебе на прощание удачно сыграть в эту яркую игру.

Что за черт? Неужели они станут утаптывать землю? Нет, это просто упал большой ком. Хорошо, что нет дождя, земля сухая и рыхлая, и держать ее не так уж и тяжело, и воздуха пока хватает. Теперь не спешить — ждать, ждать, чтобы они ушли подальше, чтобы вечер пришел, не впадай в панику, забудь, что ты беспомощный, не думай, что ты скован, не думай о запахе крови и земли. Ты просто играешь в чехарду, в прятки, в шахматы, и игра твоя в том, чтобы стоять, в этом она, а не в том, что будет после. Больше не можешь? Вспоминаешь свое первое детское впечатление от отечественной истории — в какой это книжке, пес ее знает, в желтоватом переплете, — голова торчит из земли, рядом кружка с водой и ленивый стражник — давать пить и отгонять собак от казнимой? Вспоминаешь эту казнь для мужеубийцы? И как тебе было невмочь от ее бессилия, от тяжести земли, сдавившей ее, никуда не деться, только смотреть в последний раз на белый свет? А у тебя, в отличие от нее, не связаны руки, ты сейчас досчитываешь до пятисот, медленно, это еще минут семь, а то и восемь, ах, ты сбился, считай сначала, еще раз, еще. Без паники — дышишь ведь, кричать бессмысленно, не надо, ведь тяжесть земли вполне сносная, и запах земли не нов. Ты лучше думай, как ты вылезешь отсюда и отплатишь им. За все. За всех. И вот за того, чья нога холодеет рядом с тобой. Как это быстро. Ну, вот, прошло достаточно времени, ладно, рискни. Потихоньку землю с головы подгребай под себя, еще, еще, руку вперед, вот так, не спеши, будь готов ко всему. Видишь, тебе легче, а вот и совсем легко, почти сразу, и ты встаешь, и вокруг сумрак уже — от серой пелены на небе, от близости вечера, но ты теперь торопись, теперь бегом туда, к лесу, быстрее, ты же неплохо бегал до сих пор, не топочи так, лети, и вот сюда, в кусты, за деревья. Вот тут можно попить. Отсвечивающую даже в сумраке железом, горьковатую болотную воду. Пить, пить, окуная лицо, руки, смывая, где можно, кровь. Лицо, отраженное в воде, — это уже не ты, ты погребен там, в спасшей тебя родной земле…