Тысяча жизней. Ода кризису зрелого возраста - Кригер Борис (книга регистрации .TXT) 📗
Но плотское сильнее нас, и оно по-прежнему так или иначе руководит миром.
Я, конечно, тоже мог бы темнить, подобно таким гениям выкручивания мозгов, как, например, Джойс. Вы помните известное заявление Джойса о том, что он писал для того, чтобы историкам литературы было над чем поработать в течение последующих четырехсот лет?
Однако я скажу прямо. Вожделение, увы, есть естественное продолжение нашей животной сути, причем даже более животной, чем у многих зверей, ибо большинство видов размножается только в определенные периоды, а в остальное время не испытывает особого интереса к сексу. Наша человеческая страстность тем более животна и низка, ибо не ставит своей целью рождение детей.
Ну и что же, мне теперь мракобеситься и морализировать? Запрещать и порицать?
Мы все жалкие жертвы вожделения, подвергаемые безжалостной критике со стороны немощных и обделенных. В сущности, если посмотреть вожделению прямо в его застывшие в неподвижном, тяжелом взгляде глаза, мы не увидим там ничего, кроме невинной страсти, вокруг которой в основном и накручены – исключительно моралью человеческой – неприятности.
Если вожделение не приводит ни к каким последствиям и если сие происходит не из преступных побуждений, так что же в нем плохого? Времени отнимает немного, энергии тоже вроде бы немного… При соблюдении определенных предосторожностей вредит здоровью гораздо меньше, чем обжорство.
В чем же все-таки отличие вожделения от обжорства? Ах, все дело в том, что вожделение бессмысленно без предмета вожделения, а предметом вожделения чаще всего является другой человек. Следовательно, в отличие от обжорства, нам необходима определенная кооперативность со стороны предмета вожделения, дабы эта страсть, порок, грех, или божественная и в тоже время простая человеческая радость имела место. Конечно, можно вожделеть предмет мечты, но здесь не об этом речь.
А собственно, что такое вожделение? Вожделение – это пустое времяпровождение, ибо не несет в себе созидательной сущности. Что-то вроде детской болезни. Некоторые ею переболевают в процессе юношеского становления, но некоторые не могут успокоиться всю жизнь.
Чем же вожделение отличается от любви? Тем же самым, чем отличается кастрюля от супа. Вожделение —это кастрюля, без любви она пуста, однако любовь без кастрюли расплещется в пространстве, так и не найдя единственно возможной для нее формы.
Обжорство еще более сложно победить, ибо если без плотской любви некоторые люди умудряются прожить всю жизнь, то без еды трудно долго протянуть. Поэтому границы обжорства размыты и неясны.
Если вы помните, когда я упоминал свою помощь голодающим негритятам, я сразу перечислил свое возмутительное меню обжоры и чревоугодника. Я намеренно желал высветить греховность сего соседства, ибо неумеренность в еде и чревоугодие на фоне голодающих людей и душ есть грех и безумство. Оправдание, что я закупал все эти яства у немца-повара лишь для того, чтобы поддержать его бизнес, тоже не является достаточным.
Мне кажется, в поисках умеренности решением может стать отвлечение мыслей от вожделения и обжорства, ибо и то и другое, безусловно, является прямым следствием скуки и душевной пустоты, безделия и запаха небытия. Верно ведь кто-то сказал: до чего опустишься, с тем и останешься; до кого упростишься, с тем не разлучишься.
Я не против простых земных радостей, я против возведения их на пьедестал в качестве идола. Я согласен на них как на чудное обрамление нашей суетной, вечно ищущей жизни, но никак не в качестве путеводных звезд, манящих наши настырные ненасытные корабли в направлении, поверьте, необитаемых островов.
Глава шестьдесят четвертая
Купель уныния и тоски
Уныние истощает душу, и душа перестает икать. Нет, я хотел сказать – искать. Искать Бога. Человек может превратить себя в купель уныния, и не помогут ему ни виртуальные дома, ни суперсовременные компьютеры, ни все богатства мира, собранные на его кухне. Средство от уныния, увы, – не в наружном мире. Оно внутри, а посему мало зависит от внешней игры материи.
Я слишком просто решил проблемы рода человеческого в главе о философии Кригера. Мол, не имеет человек права быть несчастным. Дал ему в зубы самореализацию – и ать-два! С вещами на выход! Хотя из жизни обычно уходят даже без вещей.
Бегите от уныния, но не в вожделение и обжорство, не в тупые развлечения и мелькающие огоньки компьютерных игр.
Ищите укромное место, которое способно наполняться радостью бытия и небытия вне зависимости от внешних раздражений и соблазнов, в своей душе.
Если нет возможности пересилить химию гормонов настроения – берите лекарства, позвольте себе стакан вина, наконец, или два… На меня вино, увы, не действует. Если на вас действует – значит, вам повезло.
Слава богу, человечество всегда находило средства подлечить совершенно измотанную душу, однако, едва укрепившись, не пленяйтесь возможностью залить свою тоску вином, ибо в вине еще больше тоски, чем в его отсутствии. Недаром кто-то сказал, что даже боль, порожденная тоской, менее невыносима, чем сама тоска. Тоска – самое бесплодное из всех человеческих переживаний.
Химера свободы воли позволяет нам по-разному проживать в своих малюсеньких клеточках существования, иллюзорных исканиях, в небрежных игрищах, нелепых ожиданиях тягучую муку бытия.
Увы, не всегда в моей воле отбросить уныние, как заштопанный старый балахон. Химия мозга топит меня во мраке, не дает вольного воздуха, сжимает мою грудь тяжелым ожиданием. Я тянусь к антидепрессантам, к прозаку Легчает. Какая разница, как отогнать тоску и неизбывный страх существования?
Читатель, простишь ли ты мне мой гордый разговор с Иисусом, упомянутый в начале этой книги? Прости. Не сердись на меня. Я, правда, ищу какого-нибудь просвета… Даже если представить себе, что мы действительно вовсе не высшие зеркала Вселенной, а просто жалкие муравьи, потоптанные чьими-то безмерными ногами, наша трагедия от этого не становится меньше, не превращается в послушный фарс, как это часто бывает на исходе тяжелого блуждания по пустырям и пустыням.
Даже если допустить, что все мы – лишь отъявленное ничтожество… Нет, не так. Я сам – ничтожество. Однако же мои страдания и поиски, рывки прочь из глубокой, болотной тоски – это все не пшик. Нет. Это все не просто так разбросанные листочки нечитанной оберточной газеты.
Люди делали оберточную бумагу из мумий. Вы этого не знали? Поверьте мне на слово, без сносок и цитат. Люди в своей звериной сути более тупы и неразборчивы, чем дикие и оголтелые чудовища. Однако необходимо их любить – иначе пустота. Иначе не просто пустота, а мрак убийственного одиночества, не того уединения, которое может быть целебно, а именно сквозящего одиночества на века, на целые эпохи нескладных солнцестояний.
Пусть я трижды ошибаюсь во всем, даже в самом том факте, что ошибаюсь. Пусть моя книга напрасна, пусть даже вся жизнь моя напрасна, пусть жизнь всех наших цивилизаций – всего лишь разорванный в клочки альбом с неудавшимися снимками, жалкая полуночная кутерьма. Я все равно должен это любить, ибо нет и не было, и главное, не будет мне иной данности, иного прозрения, иного совета свыше… Я здесь и сейчас; подует ветерок – и кроме этих строк не будет и следа от моего несносного упрека в том, что среди живущих ничтожно мало попыток подняться над собой, преодолеть немыслимое головокружительное тяготение нашей с вами звериной породы и увидеть нечто, что навсегда могло бы вывести нас из тоски и уныния, вознести нас чуть выше, чем блистающие, холодные вершины наших амбиций.
Моя книга – лишь самонадеянная и назойливая попытка унять скуку, тоску, уныние и беспризорность.
Одна надежда – она уже обречена на небытие, как обречен и я, и, похоже, и вы тоже, мой терпеливый, а потому в чем-то союзный мне читатель. Я попробую вывернуть наизнанку и эту мысль. Я найду способ полюбить и свое ничтожество, и смерть, и небытие, и что бы то ни было, уготованное нам взамен этого небытия, на что, однако, надежда, к счастью или несчастью, хрупка, как пузырек, наполненный испарившейся микстурой.
