Чужое сердце - Свинаренко Антон (чтение книг TXT) 📗

Клэр тихонько заплакала и заметалась на подушке. В свете мониторов ее кожа казалось зеленой, как у инопланетянки.

– Детка, – прошептала я, придвинувшись ближе. – Не пытайся говорить. Трубку еще не вытащили.

Она несмело приоткрыла глаза – в них читалась немая мольба. Слабым жестом она попросила ручку.

Я протянула ей белую дощечку, выданную доктором By. Трубку снимут только на следующее утро, а до тех пор общаться мы могли посредством этой доски. Почерк у нее был неровный, с острыми концами букв.

– Сердце, – вымолвила я, сморгнув слезы, – немного сбилось.

– Все, что угодно, солнышко.

Я опустила глаза. Я к ней даже не притрагивалась.

Клэр обвела надпись в крут – и я поняла ее.

Я вдруг вспомнила, как однажды Курт сказал мне: спасти можно лишь тех, кто сам хочет спастись. Иначе вы погибнете оба. Я посмотрела на Клэр, но она уже заснула, не выпустив маркер из пальцев.

Две слезинки сбежали по щекам и упали на больничное одеяло.

– Клэр… Прости меня, – прошептала я.

Прости меня за то, что я сделала.

Прости за то, что я обязана сделать.

Люсиус

Стоило кашлянуть – и меня выворачивало наизнанку. Я чувствовал, как на коже вздуваются жилы как жар в голове просачивается каплями пота на подушку. Если мне на язык положить ледышку она растает прежде чем я успею ее проглотить странно что вспоминаешь казалось бы забытое например этот урок школьной химии. Испарения вот как это называется когда становишься тем чем думал никогда не станешь.

Комната была такая белая что глазные яблоки болели сзади. Твои руки были похожи на колибри или бабочек. «Останься с нами Люсиус» – говорил ты но голос твой становился все тише и тише и я мог только чувствовать тебя твои руки-колабочки и руки-балибри.

Люди рассказывают о белых огнях и туннелях и этого я ждал и знаешь Шэй скажу тебе честно это все брехня. Был только Он и Он протягивал мне руку. Я таким его и запомнил кофейная кожа черные глаза вечерняя тень эта глубокая ямочка на подбородке не для слез какой же я был дурак. Ты и не мог знать что это будет Он откуда тебе знать но как я не понимал что Бога видишь каждый раз когда смотришь на любимого человека.

Я ожидал услышать от Него много важных слов. Сейчас это было особенно важно. «Я люблю тебя. Я скучал по тебе». Но Он лишь улыбнулся мне обнажив белые зубы белый оскал волка и Он сказал: «Я прощаю тебя Люсиус я прощаю тебя».

Ваши руки стучали по мне били меня и ваше электричество пронизывало мое тело но вы не могли посягнуть на мое сердце ибо оно уже принадлежало другому. Он растопырил пальцы как звезду как знак и я пошел к нему «Я уже иду я уже близко».

«Подожди меня».

Мэгги

– Я бы не стал вызывать вас к себе в воскресенье, – начал Койн, – но мне показалось, вам следует знать… – Он закрыл дверь своего кабинета, чтобы сохранить конфиденциальность. – Люсиус ДюФресне умер вчера ночью.

Я медленно осела в кресло напротив его стола.

– Как?

– От пневмонии, вызванной СПИДом.

– Шэй уже знает?

Начальник тюрьмы покачал головой.

– Нам кажется, сейчас не лучшее время для подобных известий.

Имелось в виду, понятно, следующее: Шэй и так находится под особым наблюдением за попытки размозжить себе башку, незачем лишний раз его огорчать.

– Он может узнать об этом из своих источников.

– Верно, – согласился Койн. – Над сплетнями я не властен.

Я вспомнила, как репортеры превозносили излечение Люсиуса.

Интересно, что теперь скажет общественность? Если Шэй не Мессия, значит – по умолчанию – всего лишь убийца.

– И вы просите меня сообщить плохие новости.

– Как вам будет угодно, мисс Блум. Я позвал вас сюда лишь затем, чтобы передать вот это. – Он полез в выдвижной ящик стола и извлек оттуда запечатанный конверт. – Мы нашли это в личных вещах Люсиуса.

Конверт из манильской бумаги был адресован отцу Майклу и мне. Почерк был неровный, буквы путались и налезали одна на другую.

– Что это?

– Я не вскрывал его, – ответил начальник тюрьмы.

Я отстегнула бумажный клапан – и в первый миг мне показалось, что я смотрю на журнальную рекламу, настолько точно были прорисованы все детали. Но, приглядевшись, я поняла, что это обычная картонка и покрыта она не масляной краской, а акварелью и тушью.

Картина была копией «Преображения» Рафаэля: я узнала ее благодаря лекциям по истории искусства, на которые ходила ради симпатичного преподавателя. Высокий, анемичный парень с резко очерченными скулами, он всегда носил лишь черное, курил гвоздичные сигареты и записывал цитаты из Ницше на тыльной стороне ладони. И хотя на живопись шестнадцатого века мне было, по большому счету, наплевать, свою «пятерку» я получила, до того сильно мне хотелось его впечатлить. Впрочем, совсем скоро я узнала, что он живет со своим любовником по имени Генри.

«Преображение» считалось последней работой Рафаэля. Ее, незавершенную, закончил кто-то из учеников. В верхней части был изображен Иисус, взмывающий над горой Фавор с Моисеем и Илией. Внизу изображалось чудо одержимого мальчика – он ждал Иисуса в компании апостолов.

Копия Люсиуса ничем не отличалась от тех слайдов, что показывали нам в полумраке лектория. Однако стоило присмотреться – и вы бы увидели, что у Моисея были мои черты, а лицо отца Майкла стало лицом Илии. На месте одержимого мальчика Люсиус нарисовал автопортрет. Над Фавором же парил, запрокинув голову, Шэй.

Я осторожно вложила картину обратно в конверт и подняла взгляд на Койна.

– Я бы хотела встретиться со своим клиентом.

В конференц-зал вошел Шэй.

– Вердикт уже огласили?

– Пока нет. Выходные еще не закончились. – Я сделала глубокий вдох. – Шэй, у меня для тебя плохие новости. Ночью умер Люсиус.

С лица его мгновенно схлынула краска.

– Люсиус?

– Мне очень жаль.

– Он же… шел на поправку.

– Похоже, что нет. Так просто казалось. Ты думал, что помог ему, я знаю… Ты хотел ему помочь. Но пойми, Шэй, это было невозможно. Когда вы познакомились, он уже умирал.

– Я тоже, – сказал Шэй.

Он нагнулся вперед, как будто горе давило ему в спину тяжелой рукой, и разрыдался. И тут я поняла, что пропала. Ибо, если разобраться, отличие Шэя от всего остального мира было не настолько глубоким, как родство. Да, волосы у меня были причесаны и я могла нанизывать слова на нитку внятного предложения. Да, меня не обвиняли в убийстве. Но если бы мне сказали, что мои единственный в мире друг покинул этот мир, я бы тоже упала на колени и залилась слезами.

– Шэй… – растерянно пробормотала я. Почему никто так и не подобрал слов, способных утешить убитого горем?

– Не трожь меня! – прорычал, сверкая глазами, Шэй.

Я успела уклониться в последний момент, когда кулак его пронесся мимо моего лица и врезался в двойное стекло, отделявшее нас от дежурного надзирателя.

– Он не должен был умереть! – взвыл Шэй.

Кровь закапала на тюремную робу, оставляя красную дорожку сожаления. На помощь примчалась целая армия надзирателей, которые скрутили его и потащили в госпиталь накладывать швы, тем самым лишний раз подтверждая, насколько он уязвим.

Однажды на школьном уроке полового воспитания учительница открыла нам прискорбный факт: не все будут развиваться так быстро, как некоторые наши одноклассники. Я, девочка, у которой объем талии превосходил объем учительской груди, уже и сама усвоила этот урок; усвоила его и Шерил Отенски, у которой первая менструация началась в шестом классе, в аккурат на школьном собрании, куда ей «посчастливилось» надеть белые брюки. «По-немецки это называется Tiefblume – поздние цветы», – сказала учительница, и сходства с моей фамилией оказалось достаточно, чтобы меня дразнили Поздним Цветком еще целую неделю. Маме я сказала, что больна бубонной чумой, и три дня отказывалась вставать с постели, большей частью мечтая о том, какой приятной станет моя жизнь лет через десять-пятнадцать и как бы скорее туда перенестись.