В каждом молчании своя истерика - Валиуллин Ринат Рифович (книга жизни txt) 📗
Больше всего в этой истории Фортуну смущало то, что придется скрывать это от матери, пряча лицо, выступивший вдруг румянец, при одном лишь намеке. Только сейчас Фортуна поняла, насколько же она была похожа на мать, которая за всю свою идеальную семейную жизнь так и не научилась лгать.
Лара была спокойна: Антонио, каким бы он ни был мужем, любил настолько сильно, что любое ее отсутствие без уважительной причины, будь то посиделки у подруг или походы по магазинам, расценивалось как измена. После которой он мог молчаливо ковырять ужин в тарелке несколько вечеров подряд. Поэтому вся ее долгая и, как казалось, такая перспективная жизнь, заключилась в четырех стенах времен года со своими вечными соседями и картинами окон с выцветшими пейзажами, где она безостановочно повиновалась мужу и растила двоих детей. Если дни были длинными, потому что вставать приходилось рано, чтобы отвезти детей, кого в школу, кого в садик, то сама жизнь на поверку казалась короткой из-за однообразия. Даже частые выезды за границу на отдых слились в памяти в один короткий вояж с видом на море, в котором было все включено, начиная от загара, кончая скукой. Когда отдых длился дольше десяти дней, она начинала дико скучать по своему приусадебному хозяйству. Лара настолько обожала свой дом, что любой выход расценивала как забавное приключение, из которого приятно было вернуться в родную обитель.
Жизнь ползла бы так же хорошо и дальше. Если бы не дела Антонио, которые неожиданно начали давать сбои, да такие, что в конце концов ему пришлось закрыть свой бизнес и устроиться на буровую в одной нефтяной компании, подолгу пропадая в командировках. Тогда единственной ее отрадой, исключая детей, становились растения, которые тянулись к ней как к солнцу своими нежными лапками – одни с цветами, другие с плодами. Сад был ее самым дорогим детищем. Цветами она кормила вазы, а овощами и фруктами – стеклянные банки, которые потом аккуратно томились в погребе, ожидая праздничных и обеденных столов.
Дети росли, по большей части общаясь с матерью и не только оттого, что отца часто не было дома, но даже в его присутствии. Мать часто выступала между ними в роли переводчика, посредством которого общался с детьми муж:
– Лара, ты не знаешь, Кира идет сегодня на тренировку? – спросил он, зайдя на кухню, где уже сидели за столом и жена и Кира.
– Во сколько у тебя сегодня теннис? – посмотрела Лара на Киру.
– Как обычно, в шесть.
– Пойдет, – налила она чаю мужу, который уже сидел за столом и листал старую газету.
В этот момент позвонил я и сказал, что заеду к ним сегодня вечером с букетом хороших вин.
– Да, конечно, приезжай, пожарим что-нибудь у костра.
– Опять Оскар?
– Что-то он к нам зачастил, – суетливо стала сметать со стола несуществующие крошки Лара. Сердцем она чувствовала, в чем причина моих столь частых визитов. Однако мозг не мог такое представить, не мог допустить эту мысль в голову.
Существовала и еще одна, более веская причина, которая отдаляла девочек от отца. Детям не нравилась его жесткая манера общения. По сути, в доме гастролировал театр одного режиссера. Кукол дергали за нитки, которые были привязаны к самым болезненным точкам незрелой психики девочек. Так легче было завоевывать дешевый авторитет в семье и манипулировать девичьими душами, которые требовали свободы и равноправия с каждым днем все больше и больше.
– Заедем завтра в спортивный магазин.
– Зачем?
– Фортуне надо купить купальник для бассейна.
– Зачем тебе купальник, Фортуна? Может, купить просто плавки, все равно груди нет.
Младшей сестре, которая носила брекеты, тоже доставалось:
– Тебе слова не давали, Кира. Закрой свой рот, а то железом пахнет.
Лара понимала, что Антонио перегибает палку, однако не вмешивалась. Она считала мужа главным человеком в семье, главным по их капризам, и в вопросах воспитания полностью доверялась ему, считая что девочки и так сильно обделены мужским вниманием. Ей удобнее было думать, что именно так проявляется его любовь к ним. В ее представлении любовь была той самой частью бессознательного, которую лучше не трогать, только начни ее осознавать, она тут же исчезнет или примет формы уважения, дружбы, ответственности долга, превратится черт знает во что.
Фортуна и я шли сквозь грусть осеннего парка, дуло желтыми листьями. Мы ели тишину, как сладкие конфеты, фантики которых разбросаны повсюду. В ней чувствовался вкус победы над разумом, тоской и скукой, размазанной по небу. Разноцветные фантики слетали с деревьев, замедляя время. В каждой жизни есть место осени, во вкусах которой обычно недостаточно конфетного, а в шуршании – блестящей амальгамы, огрызки света тусклы.
– Никто не сможет объяснить причины грусти осенью.
– Тебе грустно со мной? – улыбнулась одними губами Фортуна.
– Нет, не с тобой, а с осенью.
– Я люблю осенние парки, где можно пройтись сквозь редеющие кроны воспоминаний дорожками ностальгии и пошуршать бывшими. Какое-то прохладное умиротворение после пожара лета. Листья плавно кружатся в воздухе.
– Будто сама осень, раздеваясь, приглашает на танец, – нарисовались мы живым влюбленным пятном в сумрачном влажном парке.
– Ты неискоренимый романтик. Ну и чего же не танцуешь? Женщина тебя приглашает, – отпускала мою руку Фортуна.
– Не люблю слишком доступных, – задержал я ее ладонь в своей, привлек к себе и поцеловал, как в первый раз. После того, как наши губы обменялись эндорфинами, я согласился: – Я тоже ее начинаю любить, осень.
Вдали работники парка сгребали в кучу листья и сжигали, как запрещенную литературу. Приятно потягивало дымом.
– Каждый лист – это письмо, – подняла Фортуна огромный желтый лист и протянула мне: – Читай! О чем там?
– О чем еще могут быть письма: об увядших чувствах, о прошедшем лете, о скорой зиме.
– Зима – это не так важно!
– А что важно?
– Важно с кем, – остановила меня Фортуна и приподняла воротник моего пальто.
– А вот и почтальон, – махнул я вперед рукой. Навстречу нам шел молодой человек с венком из кленовых листьев на голове.
– Может, у него для нас есть письмо?
– Откуда?
– Из Парижа.
– Почему из Парижа?
– Почему-то дико хочется в Париж.
– Мир подсел на Эйфелеву иглу.
– Хорошая дурь. Там легко потерять голову.
– Была в Париже?
– Нет, но уже хочу. Я по гороскопу Париж. А ты кто по знаку?
– Главная дорога.
– А, вот почему с тобой так легко. Чувствую, до добра это не доведет.
– Хотя бы до Парижа.
Природа с завистью смотрела на наше маленькое счастье. Было заметно, что настроение ее от этого портится. Потихоньку стал накрапывать дождь.
– Только бы не расплакалась, – поднял я голову к верху.
– Не верю я ее слезам, – подставила под капли руку Фортуна.
– Почему?
– Соли не хватает, – попробовала она на вкус то, что поймала, и протянула свою ладошку к моим губам.
– Да, действительно, совсем пресные и ледяные, – попытался я согреть кожу Фортуны своим дыханием.
– Хватит, щекотно, – забрала она руку и сунула ее в мой карман.
– Глядя на танцующие в воздухе осенние листья, я понимаю, что никогда не смогу так же, – произнесла Фортуна, сжимая своей ладонью мою.
– Потому что не хочешь ударить в грязь лицом? – Фортуна ущипнула меня за палец.
– Потому что хочешь танцевать вечно? – исправился я.
– Потому что не хочу танцевать одна, – после этих слов она сделала несколько па, словно ребенок, которому очень хотелось, чтобы его похвалили. Меня хватило лишь на хитрую улыбку, после которой мы погрузились каждый в свое. Фортуне свое надоело быстрее:
– О чем мечтаешь? – разорвала она затянувшееся молчание.
– Не поверишь, нет ни одной мечты.
– А если вот так, – поцеловала она меня в губы.
– Приятно, но мало.
– И все? А что скажешь сейчас? – слились мы надолго в едином поцелуе. Руки мои невольно потекли от талии по ее телу. Одна из них пробралась под пальто к груди. Я почувствовал тепло женского тела.
