Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич (книги без сокращений TXT) 📗
Старец лежал в солнечной келье под иконами, убранный в черное, шитое серебром одеяние, в остроконечном капюшоне, в длинном, одевавшем стопы покрове. По всей длине сухого недвижного тела серебряной тесьмой было вышито распятие, череп, кости, выведены знаки и письмена. Ложе схимника напоминало надгробье. Но из этого надгробья, из черно-серебряного негнущегося покрова смотрели счастливые голубые глаза, улыбался сквозь седую бороду стариковский рот, и большая рука с усилием поднялась и перекрестила вошедших.
– Опять радость!.. Опять повидались!.. А я знал, что приедете, не помер, все ждал!.. – отец Филадельф казался еще более немощным, чем тогда, в Москве, но свет от него исходил все тот же. Убранство келий, – старые, в растресканных коробах иконы, медные подсвечники с огарками, толстокожие книги, пузырьки с лекарствами, – все было освещено не солнцем, а стариковскими лучистыми глазами.
– Ну вы садитесь, а уж я буду лежать, силенки беречь, – большая, благословившая их рука бессильно легла на грудь, исчезая в черных складках одеяния.
Хлопьянов, переступив порог кельи, вновь, как и в первый раз, почувствовал облегчение, физическую легкость. Словно тело его было подхвачено теплой, пронизанной светом морской водой, которая не тянула его вниз, на дно, а держала в невесомости на теплых мягких ладонях. Но в этом облегчении оставалась легкая, необъяснимая тревога, неисчезающая печаль. Хлопьянов чувствовал эту печаль, усевшись в ногах монаха, глядя на серебряный вышитый крест, на серебряный череп и кости, вытканные на одеянии старца.
– Думал о тебе! – схимник улыбался Хлопьянову сквозь прозрачную бороду. – Ты – воин Христов! Сражаешься без устали! Много врагов положил, еще больше того положишь! Тебе нельзя отдыхать! Еще пострадай!
Слова старика были о войне и страдании, но он произносил их весело. Хлопьянову было не страшно, было легко, он улыбался в ответ, но легкая грусть оставалась. Серебряный крест упирался в серебряный череп. Большое сухощавое тело, неподвластное тлению, лежало в гробнице.
– На тебе промысел Божий! Ты живешь среди бурь, но не гибнешь! Бог тебя бережет для главного дела!.. Тебя недавно огнем палили, многие вокруг тебя испеклись, а ты цел!.. Рядом с тобой невинных людей разорвало, а тебя не достало!.. Друга твоего убили, к которому торопился, могли и тебя убить, но Господь уберег!.. Многие еще рядом с тобой падут, а ты уцелеешь!.. Для главного дела!
Схимник говорил весело, словно подшучивал над Хлопьяновым. Хлопьянов не удивлялся ясновидению старца, прозревавшего издалека его злоключения. Лежа на одре в удаленной обители, монах через пространство лесов и рек следил за Хлопьяновым. В момент опасности посылал ему невидимый знак. Останавливал или торопил, и смерть, пропустив мгновение, проносилась мимо, промахивалась, попадала в других.
Враги тоже за ним следили, ходили за ним по пятам, и он, окруженный злом, спасаемый добром, двигался к неведомой, ему уготованной цели, которую непременно достигнет.
– Ты пришел ко мне креститься!.. А тебе не надо креститься, ты крещеный!.. Крещен не водой, а кровью, которую проливал за отечество!.. И еще прольешь!.. Не я тебя благословлять должен, а ты меня!.. Не я тебе отпускать, а ты мне!.. Я тебя ждал, вызывал, думал, вдруг опоздаешь!.. А теперь доволен, свиделись!.. Дай-ка руку твою!
Хлопьянов послушно привстал, протянул старцу руку, и тот с трудом оторвал от подушки тяжелую в балахоне голову, стиснул руку Хлопьянова холодными костлявыми пальцами и поцеловал.
– Господи! – тихо охнул отец Владимир.
– Говорю вам, не я его теперь отпускаю, а он меня! – сказал старец, откидываясь назад. – Мне теперь помирать можно, до вечера не доживу!.. Смерть под окнами ждет!..
На солнечных занавесках мелькнула тень пролетевшей птицы, и Хлопьянов вдруг подумал, что это тень промелькнувшей смерти.
– Ты – воин Христов!.. Церковь Христова – воинствующая!.. Кто сидит, сложа руки, когда идет битва, тот не с Христом!.. А кто выходит на битву, когда и сил не осталось, тот с Христом!.. На Руси идет последняя битва!.. Многие на ней падут, иные сегодня, иные завтра!.. Кто в этой битве падет за Россию, тот с Христом, тому сама Богородица очи закроет!.. Многие из русских воинов взяты на небо, сидят у Престола Господня, молятся за нас, ведущих бой за Россию!.. Их число не исполнилось, осталась малая толика!.. Как исполнится число и последние будут востребованы, так и конец битве, конец времени!.. Христос во славе и свете явится на Русь, и будет Россия Царством Божиим, и в ней просияет Свет!.. А пока живущие на земле должны приготовить Россию ко Христу!.. День и ночь сражается, не взирая на раны, покуда не придет Христос!.. Ты – воин, день и ночь сражаешься, не взирая на раны!..
Схимник говорил с трудом, едва слышно, выдувая звуки сквозь бороду. Слова его погружали Хлопьянова в лучистый воздух, где значение и смысл имели не сами слова, а тень пролетевшей птицы. Он любил старика, уложенного на смертный одр в погребальном наряде. Слушал его напутствия. Знал, что все решено, все уже совершилось. Не здесь, а где-то в беспредельном пространстве. Сюда, на землю, долетает только эхо случившегося. Все они, в муках и ненависти, в непонимании жизни – только слабое отражение другой, незримой реальности. Ее эхо и тень.
– В Москву слетелось много бесов!.. Во всех домах сидят бесы!.. У главных врат Кремля сидит бес!.. Будет большое беснование и большая беда!.. Будет большой пожар, и многие русские люди сгорят, а многих застрелят!.. Другие, мертвые, поплывут по реке, и их тоже сожгут!.. Ты будешь там, в пекле!.. Многое тебе дано совершить!.. Победить и прогнать беса!.. Вот, возьми и носи!.. – рука старика, совершая усилие, скользнула под черные складки покрова, извлекла потемнелый серебряный крестик, протянула Хлопьянову. – Крестись водой и духом и носи на себе!.. Он для тебя намолен!.. Меня не будет!.. Все, что мог, Господу сказал о тебе!.. Ты хотел уйти и сберечься, а я тебя не пустил!.. Ты меня не вини!.. Это наша русская доля!.. А теперь ступайте!.. Дайте мне приготовиться!.. Смерть под окном!..
И снова прозрачная тень скользнула по занавеске. Бесшумная птица на мгновение затмила солнце.
Они покидали келью, тихие, молчаливые. Хлопьянов на пороге оглянулся на старца. Глаза его затуманились от любви и печали.
Дожидаясь вечерней службы, они гуляли в сосновом бору, среди огромных сосен. Было душно, безветренно. Сверху, по красным стволам, стекали бесцветные струи жара. Смола в разбухших жилах деревьев взбухала, проступала сквозь трещины, сочилась липкими горячими струями. Высоко в белесой хвое стояла туча с ослепительным солнечным краем. Казалось, в этой туче клокотал кипяток, взбухали и лопались пузыри, и беззвучные вспышки прилетали к земле. Вершины сосен начинали дымится, одевались голубоватым прозрачным огнем, который, словно горящий спирт, изливался на сухую траву, хворост, опавшую хвою, и они, гуляющие по бору, вот-вот окажутся среди лесного пожара.
– Как он нас странно принял, – сказала Катя, беря Хлопьянова под руку. – Сам вызвался крестить тебя, а потом сказал, что ты уже крещен. – Он – ясновидец. Как преподобный Сергий, находясь в келье, видел на расстоянии Куликовскую битву, так и отец Филадельф из своей келий многое видит, угадывает. – Когда я в храме стояла, мне казалось, что Богородица плачет об отце Филадельфе, и больше я его не увижу. Но нет, увидала.
По вершинам побежал ветер. Сдвинул тучу, медленно погнал ее. Казалось, над бором натягивают темную, вышитую серебром плащаницу, и Хлопьянов хотел разглядеть на ней серебряное, выложенное огненной бахромой распятие.
Сверху упал и разбился прозрачный флакон, и плеснуло прохладным спиртом. Остро запахло смолой, муравейниками, сухими опавшими шишками. Полетела в холодной струе ошалелая белая бабочка. Из хвои без блеска тяжело и шумно посыпался дождь. Удар колючего хриплого грома разорвал вершины, и в прогал, наполняя его холодом, тусклым светом, запахом неба, хлынула вода. Сквозь шум и хлюп вдруг забил монастырский колокол, мерно, глухо, прокатывая сквозь стволы медлительные напряженные удары.
