Собаки и другие люди - Прилепин Захар (онлайн книги бесплатно полные TXT, FB2) 📗
Выйти в ночи на крики и огни соседей, размахивающих фонарями: что могло быть унизительней!
…Двигаясь в окончательно сгустившейся темноте, я возвращал себе те пространства, что уже миновал. Вот огромная трава, сквозь которую я шёл, как через воду; Кай всё так же легко струился в этой траве. Вот трава закончилась и начался папоротник. И редкие сосны, стоящие посреди папоротника. Следом вернулся сосновый лес.
Понуро я шёл и шёл, доверясь уже только интуиции и не видя почти ничего, кроме чёрных остовов деревьев.
Дороги всё не было.
Неверными, косными движеньями я снимал с головы лосиных блох и думал о себе плохо.
Я зря поверил своему чутью.
Я шёл куда-то не туда.
Подняв глаза к небу, полному звёзд, я долго смотрел вверх: словно искал там подсказку.
Кай подошёл ко мне и почесался своей прекрасной длинной мордой о моё бедро. Спина собаки была сырая и тёплая.
Бездна над нами переливалась и мягко дрожала.
Вдруг осенённый, я понял, отчего здесь рушились огромные деревья, а бури никто и никогда не заставал.
Битва происходила под землёй! Там бурлили неразличимые для нас страсти, обрубающие корни вековечным соснам и надламывающие такую мощь, что могла бы простоять ещё многие века.
Это явленное мне ночное знание никак не могло помочь в поиске пути – зато я остро осознал, что стою на тонкой корке земли, под которой творится неслыханное.
В недрах её никогда не прекращается борение. Гниют корни тысячелетней длины. Сквозь прах и костную муку всех истлевших звериных пород пробивают дороги чёрные воды. В эти воды обваливаются новые кости. Разбухая, кости чернеют, пожирая воду. Вода сама обращается в тлен.
Сосны, что столпились на берегу озера, до которого я так и не дошёл, тянутся змеиными корнями под озёрною водой, под самым дном – к другой стороне. А та сторона затейливо вьётся берёзовыми корнями, пробиваясь к сосновому чёрному берегу. В исподней тьме корни стремятся друг к другу, прорастая всё дальше, и слыша – слухом, неведомым для нас, – неукротимое встречное движение. Однажды они встретятся – и посреди озера взовьётся чудовищный клубок, а по берегам, с левой стороны и правой, вдруг начнут валиться он неслыханного напряжения деревья.
– Лес, – сказал я внятно. – Хватит меня морочить. Не нужно мне твоё озеро. Я хочу к дочке.
Оглядевшись, я вдруг различил слева старую, сделанную много лет назад просеку.
Взвихрённый чувством, которое могло бы показаться паникой, рискуя, споткнувшись, сломать себе что-нибудь, – я побежал.
Кай припустил за мной, радостный любым затеям.
Через три минуты я оказался на дороге.
Это была не та дорога, по которой мы шли к озеру, – но сама её колея вызвала во мне тихое сердечное озарение. Дорога словно бы млечно светилась, хотя была черна.
Осталось догадаться, в какую сторону пойти, чтоб явиться всё-таки к дому, а не в очередной лесной тупик.
Я выбрал идти направо. Кай, обрадованный тем, что путь свободен, и больше не нужно лазить по кустам, поспешил впереди меня.
Дорога раздвоилась, и я снова выбрал правую сторону.
Вскоре мы оказались у перекрывшего дорогу дерева, возле которого несколько часов назад я решил скоротать путь к дому.
Получилось хотя бы не обмануться в поиске обратного пути к той точке, где была совершена ошибка. Чаще всего в человеческой жизни и это уже невозможно.
Тринадцатилетняя, старшая дочь ждала меня на кухне.
Последние часы она беспокоилась обо мне, но, когда я вошёл, не подала виду.
Половецкое, скуластое лицо её казалось непроницаемым и чуть, на самом дне, насмешливым: там таилась сила будущей жены и матери, способной дожидаться и время от времени прощать блудных мужчин, будь то муж или сын.
Развешивая мокрые вещи и собирая на себе лосиных блох, я нарочито громко делился с дочерью:
– Хотел дойти к озеру, знаешь. Однажды мы были там с товарищами, и я запомнил его. Всё мечтал туда вернуться. Но поздно вышел из дома – и не успел.
– А что Кай?
– Кай бесподобен. Обожаю его. Но озера мы не нашли.
– Я знаю дорогу, – сказала дочь спокойно. – Я покажу тебе завтра, если хочешь.
– Правда? Оно запомнилось мне очень большим. И там с одной стороны берега – сосны, а с другой…
– А с другой – берёзы, – закончила дочь, тихо засмеявшись. – Да.
– И оно совсем мелкое? Пацаны, помню, всё шли и шли, и…
– Озеро – глубокое. И очень холодное, – сказала дочь, разливая чай. – Там никто никогда не купается.
Она выставила на стол две тёмные чашки.
Чай, мягко раскачиваясь, отражал свет настольной лампы.
– Я с шишками тебе сделала, – сказала она. – Сосновыми.
Грехопаденье Шмеля
Шмель нам сразу достался бракованным.
Продавцы сказали: у вашего мальчика нет одного яичка, зато в остальном он всем хорош, – так что берите за полцены.
Нам и полцены по тем временам было – как месячный прокорм на всю семью. Но что за жизнь без собаки? Да и жизнь ли это.
Шмель вырастал стремительно.
Он спал в прихожей, чутко прислушиваясь: а не проснулись ли хозяева.
Начиная с шести утра он различал в другой комнате даже тишайший, на ухо, шёпот – и, с нескольких попыток вышибив лбом тяжёлую, крепко прикрытую деревянную дверь нараспашку, мчался к людям.
Пока был совсем щенком, его хватало только на то, чтоб уложить восторженную голову на край дивана: ну же, гладьте меня, затаскивайте меня к себе в одеялы, тискайте!
Но спустя совсем короткое время он подрос до той степени, чтоб закидывать на диван передние лапы. Бешено скользя по полу задними, словно под ним подгорал пол, он безрезультатно пытался забраться весь.
Минул месяц – и вот он уже забрасывал половину мощного тела без особых усилий, а затем, слегка поелозив, оказывался на диване целиком, тесня спящих людей.
Но и то пределом не оказалось.
Однажды случился тот день, когда дверь он открыл уже не с разбега, но легко толкнув могучим плечом, после чего царственно, без малейших усилий, взошёл на диван, улёгшись ровно поперёк хозяев, никак не сообразуясь с их на то желанием.
Даже выбраться из-под него было нешуточной задачей.
День ото дня Шмель становился всё огромней, но мы ещё не знали, до каких он дойдёт степеней.
Решив разделить наше восхищенье собственной собакой с остальным миром, мы отправились на соревнования сенбернаров.
Высокие и огромные залы кинологического центра встретили нас огнями и шумом.
По громкой связи звучали объявления. Отовсюду раздавался лай. Хозяева непрестанно отдавали своим собакам команды.
Проходя меж десятков представителей той же сенбернаровой породы, мы посмеивались: Шмель превосходил их зримо, очевидно, безоговорочно.
Однако победительная наша, хоть и затаённая, спесь была немедленно посрамлена.
На первом же осмотре – медицинском – ему отказали в участии.
– Среди сенбернаров, – пояснили нам, словно извиняясь, – он непростительный переросток. Мы не вправе допустить вашего пса даже к выставке: он превышает самые крупные образцы породы на тридцать сантиметров.
– Что за неудача с тобой, Шмель? – в шутку, но при том искренне огорчённая, пожаловалась жена. – И яичка у тебя нет, и рост твой неподходящий…
– Мадам желает, чтоб её собака имела три яичка? – спросил второй, до сих пор мрачно молчавший специалист, ставя в своём пухлом журнале неразборчивые пометки.
– Как? – не поняла жена.
– Я осмотрел вашего кобеля. Он безупречен во всех смыслах, – сказал специалист.
