Дзен в искусстве написания книг - Брэдбери Рэй Дуглас (читать книги онлайн бесплатно полностью без txt) 📗

Второе решение я принял в двенадцать лет, когда мне подарили на Рождество игрушечную пишущую машинку.

И я решил стать писателем. Но между решением и его воплощением в жизнь лежало восемь лет, пока я учился в средней школе, старшей школе, продавал газеты на улицах Лос-Анджелеса и написал три миллиона слов.

Впервые мой рассказ приняли в журнале Роба Вагнера «Script», когда мне было двадцать.

Во второй раз меня напечатали в «Thrilling Wonder Stories».

В третий раз — в «Weird Tales».

С тех пор я пристроил 250 рассказов почти во все журналы США и плюс к тому написал сценарий «Моби Дика» для Джона Хьюстона.

Я написал о Лоне Чейни и людях-скелетах для «Weird Tales».

Я написал об Иллинойсе и его первозданной природе в романе «Вино из одуванчиков».

Я написал об этих звездах над Иллинойсом — о звездах, к которым стремится новое поколение.

Я создал миры будущего на бумаге, очень похожие на тот мир, который я видел мальчишкой на Всемирной ярмарке в Нью-Йорке.

И я, хотя и запоздало, решил, что никогда не откажусь от своей первой мечты.

В конце концов, в каком-то смысле я — и фокусник тоже, единокровный брат Гудини, крольчонок — сын Блэкстоуна, родившийся, как мне нравится думать, при свете экрана в старом кинотеатре (мое второе имя Дуглас — Фэрбенкс был на пике славы, когда я родился в 1920-м) и возмужавший в лучшую из эпох, когда человек сделал последний и величайший шаг за пределы — прочь от моря, давшего ему начало, от пещеры, укрывавшей его, от земли, что поддерживала и питала его, и от воздуха, что призвал его и уже никогда не оставлял в покое.

Короче, я — гибридное детище века массовых сдвигов, массовых развлечений, одиночества в нью-йоркской толпе.

Это прекрасное время, чтобы в нем жить и умереть в нем, или же за него, если так будет нужно. Любой стоящий фокусник скажет вам то же самое.

1961

Пьяный за рулем велосипеда

В 1953 году я написал статью для «The Nation» в защиту своих научно-фантастических произведений, хотя научная фантастика составляет всего примерно треть моей ежегодной «продукции».

Спустя пару недель, в конце мая, пришло письмо из Италии. На обороте конверта неразборчивым почерком было написано:

Я повернулся к жене и сказал:

— Господи, неужели тот самый Беренсон, великий историк искусства?! Не может быть!

— Открой письмо и прочти, — сказала жена.

И я открыл. И прочел:

Так, в возрасте тридцати трех лет, я получил одобрение своего понимания жизни и творчества от человека, ставшего мне вторым отцом.

Я нуждался в этом одобрении. Нам всем нужно, чтобы кто-то, кто старше, мудрее и выше нас, сказал, что мы все-таки не безумцы и то, что мы делаем, это нормально. Нормально, черт побери, замечательно!

Ведь так легко засомневаться в себе: как посмотришь вокруг, на сомкнувшихся в едином мнении других писателей, других интеллектуалов, так и зальешься краской виноватого стыда. Принято считать, что писательство — это тяжелый, мучительный, ужасающий труд, кошмарное занятие.

Но дело в том, что мои истории вели меня по жизни. Они звали, я шел на зов. Они подбегали и кусали меня за ногу — я отвечал тем, что записывал все, происходящее во время укуса. Когда я заканчивал, идея разжимала зубы и убегала прочь.

Вот так я и жил. Пьяный за рулем велосипеда, как однажды записал в протоколе один ирландский полицейский. Да, пьяный от жизни, и без понятия, куда мчаться дальше. Но ты все равно отправляешься в путь до рассвета. А сам путь? Ровно наполовину — ужас, ровно наполовину — восторг.

Когда мне было три года, мама таскала меня в кино по два-три раза в неделю. Моим первым фильмом был «Горбун из Нотр-Дама» с Лоном Чейни. В тот день, в далеком 1923-м, я заработал себе перманентное искривление позвоночника и воображения. С того часа и впредь я всегда с первого взгляда узнавал соплеменников, прекрасно гротескных созданий тьмы. Я бегал по несколько раз на все фильмы с Чейни, чтобы восхитительно испугаться. Призрак оперы в его алом плаще напрочь вошел в мою жизнь. А когда не было Призрака, то была страшенная рука, машущая из-за книжного шкафа в «Коте и канарейке», приглашающая меня поискать еще больше тьмы, скрытой в книгах.

В то время я был влюблен в чудища и скелеты, бродячие цирки и ярмарки, в динозавров и, наконец, в красную планету Марс.

Из этих простейших кирпичиков я построил свою жизнь и карьеру. Все хорошее, что со мной приключилось, вышло из моей неизменной любви ко всем этим невероятным вещам.

Иными словами, меня не смущают цирки. Есть люди, которых смущают. Цирки шумные, вульгарные и пованивают на жаре. Многие люди, когда им исполняется четырнадцать или пятнадцать, избавляются от своих детских любовей, от своих первых интуитивных увлечений, отвергают их поочередно, и когда эти люди становятся взрослыми, в них уже не остается веселья, упоения, пыла и вкуса к жизни. Их осуждают другие, и они сами себя осуждают и тем самым вгоняют себя в смятение. Когда в пять утра, под конец темной прохладной летней ночи, цирк въезжает в город под звуки каллиопы, эти люди не вскакивают с постели и не выбегают на улицу, они ворочаются во сне, а жизнь проходит мимо.

Я вскакивал и бежал. Я узнал, что был прав, а все остальные не правы, когда мне было девять и я учился в четвертом классе. В тот год появился Бак Роджерс, и это была любовь с первого взгляда. Я собирал вырезки из газет и сходил по ним с ума. Друзья этого не понимали. Друзья смеялись. Я разорвал свои комиксы с Баком Роджерсом. Месяц я ходил в школу, совершенно убитый и опустошенный. Однажды я горько расплакался и спросил себя, почему мне так плохо и пусто. И сам же себе и ответил: из-за Бака Роджерса. Он исчез, и жизнь больше не стоила того, чтобы жить. Следующая моя мысль была: они мне не друзья — те, кто заставил меня разорвать комиксы с Баком Роджерсом, а вместе с тем разорвать пополам и свою жизнь — они мне враги.

Я снова стал собирать Бака Роджерса. И с тех пор живу счастливо. Именно с этого и началась моя карьера писателя-фантаста. Я больше никогда не слушал тех, кто насмехался над моим увлечением космическими полетами, цирками или гориллами. Если что-то подобное происходило, я забирал своих динозавров и выходил из комнаты.

Потому что все это — перегной, удобряющий почву. Если бы я всю жизнь не забивал себе взгляд и голову всем перечисленным выше, то, когда бы пришло время превращать словесные ассоциации в идеи для историй, я выдал бы тонну просто нолей и полтонны нолей без палочки.

«Вельд» — яркий пример того, что творится в голове, переполненной образами, мифами, игрушками. Как-то раз, лет тридцать тому назад, я сел за пишущую машинку и напечатал два слова: «Детская комната». Детская комната — где? В прошлом? Нет. В настоящем? Едва ли. В будущем? Да! Ладно, теперь надо понять, какой будет детская комната в будущем. Я начал печатать, выдавая словесные ассоциации с детской. В ней должны быть телевизоры, ряды телевизоров на каждой стене и на потолке. Когда ребенок заходит в такую комнату, он может крикнуть: Река Нил! Сфинкс! Пирамиды! — и они появляются на экранах, окружают его, в цвете, в звучании и — почему бы нет? — в восхитительно теплых запахах, ароматах, фимиамах, выбирайте любое слово.