Чудеса и диковины - Норминтон Грегори (список книг TXT) 📗
Агенты рассматривали мои подделки. Я видел, как они переглядывались, ища подтверждения своим подозрениям. Читатель, в своем желании угодить я срезал слишком много углов. Меня не особенно беспокоила судьба моих имитаций, пока был жив заказчик. Но мне даже в голову не приходило, что герцогиня в своем неведении попытается их продать.
– Смотрите, – сказал один из скупщиков, переворачивая «Рождество Христово» Дюрера. – Нет меток гильдий или братства краснодеревщиков.
– А червоточины! – подхватил второй.
– Высверлены.
– Или наколоты шилом.
Агенты пыхтели и сдерживали нарастающее недовольство.
– Нет штампов мастерских!
– А посмотрите на эти вымученные штрихи. Герцогиня потребовала объяснить, о чем они тут толкуют.
– Вот, – откликнулся агент из Рима, бросая на меня быстрый пренебрежительный взгляд, – этот образчик Ганса Бургкмайра, «Любовники в страхе перед Смертью».
– Вам нравится?
– Нравится, мадам? Это подделка. Герцогиня моргнула. Ее рот открылся.
– Имитатор, миледи, купил гравюру и просто раскрасил ее. Потом он наклеил ее на доску.
Ох! Судорога скрутила мне руку – совокупная боль двадцатилетнего труда. Может быть, мое сердце сейчас разорвется? Неужели Господь вдруг решил проявить милосердие?
– Этот набросок сделан карандашом. Даже гений Леонардо не мог настолько опередить свое время.
– Гм… – сказал другой, поглаживая бороду. – И сделан чересчур усердно.
– Как это?
– Видите ли, миледи, рисунку недостает свежести и естественности. Только имитатор может быть столь скрупулезным и скованным в своих движениях.
Я смотрел из своего позорного угла, как агенты подбавляли жару к моему унижению. Поскольку герцогиня, вполне очевидно, была непричастна к изготовлению фальшивок, они с радостью громили ее иллюзии. Они были похожи на детей, которые хотят одновременно и впечатлить, и помучить свою няню. Я чувствовал, как трещат кости моей сломленной гордости. Боль в руке продолжала неистовствовать – не утихая, но и не лишая меня сознания.
Впрочем, нельзя сказать, что все закончилось разоблачением и позором. Элизабета, желая пополнить казну, приказала слугам собрать все остатки мужниной коллекции, даже выброшенные черновики. Таким образом, мои растушеванные зародыши и трехголовые монстры предстали взгляду приезжих скупщиков в надежде, что один или два ценных наброска все-таки смогут избегнуть незаслуженного бесчестия. Здесь были все мои произведения, даже одна приснопамятная картина, которая так не понравилась герцогу и легла, как в могилу, в сундук под лестницей в южной башне. Агенты увидели «Библиотекаря», мою имитацию Арчимбольдо, в которой герцогиня, если бы она соизволила присмотреться, увидела бы аллегорию на своего убиенного мужа.
Агенты созерцали картину, я – агентов. Они шептались и прикусывали кончики пальцев. Толстый баварец выразил общее мнение.
– Эта, кажется, подлинник. Джозефо Арчимбольдус, фантазии которого некогда считались забавными.
Услышав про это единственное подтверждение моего таланта, герцогиня воспряла духом.
– Муж вам показывал эту картину, миледи?
– Нет. То есть да. Думаю, да.
– Не припомните, он говорил, где он ее приобрел?
Элизабета вполне недвусмысленно посмотрела на меня, ожидая подсказки. (А как я покажу ей жестами, что в Милане?)
– Он только сказал, что это Арчимбольдус.
Агенты столпились и принялись совещаться. Герцогиня украдкой подошла к ним поближе.
– Если полотно подлинное, – спросила она, – может быть, кто-нибудь его купит?
– Благородная госпожа, оно исполнено не без изящества.
– Не без…
– В нем есть некая меланхолия. Но кто в наше время интересуется такими каприче? Кто сейчас помнит Арчимбольдо?
Таким образом, эта подделка, по ошибке принятая за оригинал, была продана за сущие гроши, к сожалению скаредной герцогини. Мои же надежды рухнули в одночасье.
Меня допросили в Камергалери. Допрос был милосердно коротким и ненасильственным – если не считать применением силы тычки пальцем. К тому времени агенты уже ушли, дав слово чести (вещи столь невесомой, что с ней очень легко расстаться) не распространяться насчет «ошибок» герцога. Элизабета как-то умудрилась тронуть сердца этих хлыщей – то ли морщинами на мученическом лбу, то ли бледностью человека, изнуренного молитвами. Даже я, в бездне своего позора, почувствовал что-то похоже на скорбь по ее скорбям. Именно выражение ее лица и заставило меня сознаться, хотя я был достаточно осторожен и приплел тень своего патрона. Это означало, что по возвращении к Винкельбаху и его казначею герцогиня сохранит в тайне факт подделки, стыдясь поведения покойного мужа и собственного неведения. Возможно, она меня пожалела, ибо догадывалась, какую кровавую кару я – немощный сатир, рыдающий над первыми плодами презрения, – понесу по приказу Винкельбаха, если ему станут известны масштабы моего обмана. Что заставило ее молчать: гордость или жалость? Но как бы там ни было, она соврала этому немигающему ящеру, нашему будущему герцогу: сказала ему, что коллекция Альбрехта, немодная и устаревшая по сегодняшним меркам, не стоит сколько-нибудь ощутимых денег. Может быть, она даже посчитала себя обязанной тайком вынести из замка, при посредничестве своей толстой камеристки, часть своих драгоценностей, продать их и выдать вырученные деньги за доходы от продажи картин? Ее милосердие пошло даже дальше простого молчания. Она прилюдно спасла меня от возвращения в камеру, где я, без сомнения, вскоре угас бы. По ее приказу меня накормили, одели и позволили восстановить здоровье в кладовой при одной из комнат для прислуги.
Тешил ли я себя мыслями о прощении? Нет: мне просто дали какое-то время, чтобы я смирился с грядущим изгнанием, «под страхом неминуемой смерти (так статс-дама Мария передала мне слова герцогини), если ты хотя бы попытаешься снова сунуться в герцогство». То есть меня пощадили. А что же мои подделки, непроштампованные полотна и вымученные рисунки? Элизабета приказала их сжечь – все, кроме тех, что я сумею спасти от огня.
Вот так, без особенных церемоний, в холодный час перед рассветом, когда вершины гор еще дремали под облачными шапками и лишь самый забитый из слуг выползал на работу, я попрощался с замком Фельсенгрюнде. Ко мне приставили одного из людей нового шерифа, чтобы он присмотрел за моим отъездом, что он и делал слипающимися от недосыпа глазами, пока я проверял, хорошо ли закреплена поклажа на двух древних ослах, которых мне выделили для путешествия.
– Ну вот, – сказал я.
– Ara.
– Вот и все. – Я уставился на крепостные стены, сырые от утреннего тумана. Несчастные стражники, завернувшиеся в одеяла, клевали носом в ожидании смены караула. Уже через несколько дней, самое большее – недель, здесь все забудут о моем существовании. Я искал подходящие слова прощания.
– Э-э… Желаю хорошо повеселиться на свадьбе. – Амбал поежился от холода. Это плохо: очень плохо. Я попробовал еще раз. – Надеюсь, вы будете процветать при новом герцоге…
– Слушай, отвалишь ты или нет?
Примирительно кивая, я зажал под мышкой ореховую палку и взял под уздцы первого осла. К моему облегчению, эти создания оказались менее упрямыми, чем большинство их собратьев, и мы неспешно двинулись вперед. Мы уже миновали тихо дремлющих часовых, и тут меня нагнал подручный шерифа.
– У меня для тебя есть послание, – сказал он, – от обергофмейстера.
– Морица?
– Его брата. Если он тебя поймает в Фельсенгрюнде, то выколет глаза. – Передав эту угрозу, головорез с неподдельной заботой продолжил: – Так что двигай отсюда быстрее. Пойдешь по южной дороге, через Винкельбах, к порогам. И не оглядывайся, мой тебе добрый совет.
От этого дружеского совета я засомневался в крепости своего мочевого пузыря. Подгоняя осликов, я пересек подъемный мост и по дороге в город справил нужду под деревом. Может быть, кто-то шел за мной по пятам, прячась в канаве, как кошка? Вопреки советам молодого Лота я то и дело оглядывался назад. На Мильхштрассе я с облегчением увидел людей, уже приступивших к своим обычным занятиям, хотя рассвет только-только забрезжил над хребтом Святого Андрея. Пекарь в облаке муки награждал свое тесто звонкими шлепками; кузнец, издавая рулады шумных зевков, скреб черные гнезда своих подмышек. Они смотрели на меня со злобой и издевкой, но худшее в их душах пока еще спало. Как и ожидалось (учитывая мою репутацию), те немногие крестьяне, что попадались мне навстречу, награждали меня недобрыми взглядами; но их неодобрение казалось сущим пустяком по сравнению со страхом погони, с ощущением, что чьи-то холодные глаза буквально впиваются мне в спину. В самом городе я не заметил слежки (когда я достиг городских окраин, там уже было достаточно людей, чтобы преследователь мог смешаться с толпой), но я ее чувствовал – как, наверное, мышь в своей норке чует голодную лису. Кто он, этот невидимый соглядатай? Вор, охотник до моих ослов и фальшивок в седельных сумках? В этих мешках были и другие ценные вещи, включая кое-какие книги, которые можно было обменять на еду, и автомат Бреннера, Терциус, сейчас, правда, испорченный, но тем не менее вполне способный в один прекрасный день исполнить судорожный танец и заработать несколько монет, чтобы его приемный отец мог наполнить пустой желудок. Я ведь не знал, куда мне идти и чем добывать пропитание. Кто знает, вдруг мои полузабытые навыки еще кому-нибудь пригодятся? Хотя многочисленные агенты, предупредившие своих покупателей о моих фокусах, обрекли меня на жалкое полуголодное существование на задворках Европы. Обратив лицо к темным склонам Фельсенгрюндише-Швейц и тирольским пикам за ними, я побрел по глинистой дороге в сторону Винкельбаха. В какой-то момент я заметил метнувшегося в заросли человека в клобуке – и с замиранием сердца остановил ослов. Надо было выбирать. Остаться на виду, на дороге, вроде было безопаснее; но я шел через южный Вайделанд, где люди были озлоблены голодом и недавним подавлением беспорядков, так что вряд ли бы местные стали мне помогать. Разве мог я надеяться на спокойное путешествие по пепелищам сожженных селений, через выжженные поля – моих рук дело, по мнению здешних жителей?!
