Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер (читать полную версию книги txt) 📗
Вездеход стоял в укрытии за несколько сот метров от командного пункта. Шофер спал. Бомбежки он не слышал. Когда мы сели в машину, над нами возникло новое звено. По нему никто не стрелял. Снова на позиции разорвалось шесть бомб. «Ладно, уйдем по-английски», — сказал лейтенант. Я не понял, что он этим хотел сказать.
Среди тягачей нам встретился батарейный сапожник из моего бывшего взвода. Он был похож на престарелого младенца. Мы с ним хорошо ладили. Лейтенант пожелал выслушать рапорт. Шоферы, как доложил сапожник, все приданы секретной части. Остальные выступили под командованием ротного фельдфебеля, чтобы захватить сбитого русского летчика. Но тот отстреливается как дьявол. Уже есть трое убитых. Если господин лейтенант желают поглядеть, так они лежат за домом. Одному из них он еще накануне поставил латки на сапоги.
Мой лейтенант принял какое-то решение. И вдруг обратился ко мне на «ты»: «Раз ты сдуру наслал на нас этого дьявола, ты с ним и разберись. Или он с тобой разберется. Хельригель, я даю тебе шанс отмыться». После чего он снова перешел на «вы».
Когда среди густого овса мы встретились с ротным фельдфебелем, мой лейтенант ни словом не обмолвился о том, что произошло на командном пункте. Фельдфебель подтвердил донесение сапожника. Хотя и высказал предположение, что дьяволов там не один, а целых два. Фельдфебелю было приказано отозвать свой эскадрон белобилетников. Такое серьезное дело могут провернуть только бывалые солдаты, другими словами, он, лейтенант и я. Когда мой лейтенант проговорил эти слова, на востоке пробилась первая дымчато-серая полоска рассвета. Фельдфебель хоть и счел себя на правах командира эскадрона глубоко оскорбленным, но повиновался, причем, как мне кажется, с явным облегчением. Свистом подозвали двоих солдат и приказали, чтобы они отдали нам свои автоматы. А лейтенант вдобавок истребовал автомат гауптвахмистра. Из чего следовало, что для совместной трапезы с этими дьяволами он решил обзавестись ложкой побольше. Фельдфебель заливисто и протяжно дунул в свой сигнальный рожок. Мы по-тюленьи поползли через овсы, до колена высотой, редкие и еще зеленые. Ни гласа, ни воздыхания. Лейтенант приказал мне пройти еще несколько шагов вперед, только пригнувшись. Я выполнил приказание. Раз, потом еще раз. И тут вдруг огонь. Пуля просвистела у меня над ухом. Ну а теперь в третий, и последний раз. Лейтенант протрубил последнюю охоту. Шанс отмыться. Не торговаться с самим собой. Достойно подставить голову под молоток. Проявить благородство. Я все понял. На этот раз пуля распорола мне рукав. Лейтенант прошелся беглым огнем по тому месту, где раздался звук выстрела. У лейтенанта был пространственный слух. Я продолжал ползти на сближение с дьяволом.
ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Мой подполковник собственным телом закрыл меня от беглого огня. А потом истек кровью у меня на руках. Пока он умирал, я успела выпустить две последние пули. Зазря. Я рухнула на мертвого. Выстрел прошел между моими растопыренными пальцами — в землю. Ожег ладонь. От боли рука непроизвольно сжалась в кулак. Я услышала, как пахнут молодые овсы, как пахнет земля. И выпрямилась во весь рост. Там, за линией фронта, на нашей стороне уже занималось утро. Злобный зверь кричал: «Лапы вверх». А другой, не менее злобный, выпрямился во весь рост. Но я не подняла руки. Мной вдруг овладела холодная решимость. Страх, волнение, боль сошли с меня, как сходит старая кожа. Я еще помню, что я подумала. И буду помнить всегда. Рухнешь в объятия дня, подумала я. У видишь наконец свою мать. Я ведь никогда не видела своей матери. Подумав так, я сбросила летный шлем. И стояла в сапогах и стеганом комбинезоне среди занимающегося утра. Странно — может, ты, как женщина, сумеешь меня понять, — в эту минуту я ощущала себя спокойной и красивой. Еще девушкой я представляла себе, какое это должно быть чувство, когда ты без всякой цели и без всякого тщеславия ощущаешь себя красивой. Я думала, подобное ощущение может возникнуть лишь тогда, когда тебе положат на руки твое собственное дитя. Здесь все было по-другому. И зверь в немецкой каске, тот, что выпрямился, подходил ко мне, выгорбив спину. Отпрыгнул в сторону. Подошел еще на несколько шагов. Направил ствол своего автомата на мои ноги. Дракон, каждодневно пожирающий одну девственницу. Сперва выпрямляется. Потом облизывается и топает от жадности задними лапами. Подошел второй зверь, он сказал по-русски: «Так-так-так! Что это у нас тут есть?» Подходили другие. Драконий выводок обступил меня со всех сторон. Страх вернулся вместе с отвращением.
Один из дьяволов вдруг выпрямился и сбросил с головы дьявольский клобук. Я успел тем временем подойти так близко, что увидел: это молодая женщина с коротко остриженными волосами. Женщина стояла очень спокойно, словно минутой раньше возникла из этого овса. Как заспанная. «Осторожней!» — выкрикнул лейтенант. Я отскочил в сторону. И угодил ему как раз на прицельную линию. Было ясно как день, что он прицелился в эту чертову бабу. Я без раздумий преградил дорогу его пуле. Хотя не знаю, стал бы он стрелять, если бы не я, или не стал бы. Он ведь делал все на самый изысканный, на благородный лад. Ротный потребовал не чикаться долго с этой сукой. Четверо убитых, это ж надо! Оказывается, только что нашли четвертого. Отца троих детей. Ротный вскинул оружие. Лейтенант, стоявший рядом, приподнял указательным пальцем ствол. И в то мгновение, когда лейтенант поднимал кверху ствол направленного на летчицу оружия, вдали словно застучали первые дятлы. То были сухие, короткие выстрелы из противотанковых ружей и базук. На огневой позиции Акулья бухта начались танцы. Ротный фельдфебель сказал, что там сейчас гибнут наши ребята. Лейтенант приветливо поглядел на меня. «Ну, решайтесь, ефрейтор. В конце концов, эта амазонка — ваша добыча». Я взглянул на амазонку. Амазонка взглянула на меня. Думаю, ей не трудно было догадаться, о чем идет речь. Глаза у нее были распахнуты до предела. Одна рука сжата в кулак. Другой она торопливо провела по лбу. Словно хотела стереть то, что стояло перед ней, и то, что ей предстояло. Я сказал, что до сих пор каждого сбитого летчика отводили на допрос. На командный пункт дивизии. Лейтенант сказал: «А ведь ефрейтор-то прав. Мы взяли языка». Хорошо еще, что ротный фельдфебель ничего не знал о протоколе. Он отвернулся. Он просто клокотал от злости. «Нечистая сила умирает только на рассвете», — сказал он. И прошил лежащее рядом тело очередью из своего автомата. Лейтенант выплюнул изо рта соломинку. Летчица закрыла лицо шлемом.
А среди тягачей уже поднималась первая волна паники. Майорский шофер, который не медля погнал назад, к огневой позиции, вернулся и сообщил, что проехать туда больше нельзя. Несколько танков уже оставили ее позади и зашли с тыла. Все больше и больше танков совершало прорыв, но фельдфебель сказал, что пока впереди еще грохочет, никаких оснований для паники нет. Скомандовал боевую готовность. Каждому предстояло занять приготовленный окоп для круговой обороны. Раздали противотанковые гранаты. Лейтенант снимал в санитарной перевозке предварительный допрос с летчицы. Ефрейтор-письмоводитель вел протокол. Одна створка задней двери была распахнута. Лейтенант сидел с непокрытой головой на нижних правых носилках, положив ногу на ногу и скрестив руки. Ярко сверкала на солнце его белокурая шевелюра. К этому времени грохот спереди доносился уже непрерывно. Я завидел, как штурмовики, эти железные Густавы, описывают круги, они кружили над тем местом, где наши тягачи осуществляли свой отвлекающий маневр. Оттуда начали подниматься клубы дыма. Я как бы нес караул при санитарной машине. С автоматом. Вообще-то человек, на которого наложено дисциплинарное взыскание, не имеет права носить оружие. Лейтенант вдруг прервал свою беседу на русском языке. Из-за грубого вмешательства гауптвахмистра. Тот и не думал скрывать, что считает лейтенанта просто маменькиным сынком, решительно неспособным овладеть ситуацией по-военному. Он доложил, что велел переложить убитого русского в решетчатый ящик, а ящик поджечь. Летчица глядела через открытую дверь на овсяное поле. На том краю поля у межи догорал ее самолет. До сих пор она не проронила ни слова, только выдала свою офицерскую книжку. Ротный зашвырнул набитый картами планшет мертвого офицера в машину. Просто-напросто под ноги лейтенанту. Лейтенант подхватил планшет и нашел в нем карту, размеченную значками. Карту он расстелил у себя на коленях. Не удостоив более ротного ни единым взглядом. Сказал только, что лучше бы гауптвахмистру не изображать из себя вождя краснокожих. Тут ротный — богатырь по всем статьям — выхватил летчицу из машины и швырнул ее на землю. И при этом рявкнул, что с этой дамой как-нибудь сам разберется. Если мы сегодня угодим к Ивану в лапы и эта штучка раскроет рот, нас всех расстреляют. Он снова поставил летчицу на ноги, подтащив за волосы. Потом толкнул ее вперед и выхватил свой пистолет. Лейтенант тем временем изучал карту. Но тут разорался я. «Поганый, вонючий трус, вот ты кто», — завопил я, сам толком не зная, кого я имею в виду, лейтенанта или ротного. Писарь, заикаясь, спросил, не спятил ли я часом. Гауптвахмистр принял мой крик на свой счет, повернулся ко мне, направил на меня пистолет и, стуча зубами от бешенства, потребовал, чтобы я повторил свои слова. Уж и не знаю, повторил я их тогда или нет. Если бы повторил, он, верно, прихлопнул бы меня на месте. Лейтенант избавил меня от необходимости отвечать. «Плохой из вас пророк, гауптвахмистр, — с холодным спокойствием сказал лейтенант. — Если мы сегодня или завтра и впрямь угодим в лапы Ивану, а эта пленная снова обретет дар речи, к стенке поставят только одного. Да, одного наверняка поставят. За осквернение трупов». После чего лейтенант заговорил еще резче: «А ну, спрячь оружие!» Ротный неохотно повиновался. Я за рукав отвел летчицу обратно в машину. Она, не совсем еще придя в себя, поднялась на подножку, хотя и опиралась при этом на мое плечо. «Вот до чего мы дожили, — прохрипел ротный, — лучше пусть гибнут свои, лишь бы самому остаться беленьким». Повар влил несколько ведер воды в полевую кухню. Фельдфебель подошел к кухне и напился из огромного ковша. Лейтенант закричал, что приказывает уточнить место падения, перевозку отогнать поближе к огневой позиции, а пока распорядился подготовиться к передислокации. Впереди еще слышались редкие выстрелы. Среди четырех убитых был водитель перевозки. Шофер с командирской машины только перекрестился, когда лейтенант приказал ему достать из вещей господина майора лосьон для бритья и за рулем вездехода двинуться к огневым позициям, указывая дорогу перевозке. А за руль перевозки сядет он сам, лейтенант. Перевозка у нас была почти новая, светло-коричневая и красный крест на белом фоне. Никакой маскировочной окраски. Летчицу лейтенант устроил так, чтобы она у нас не вздумала сбежать, на левых носилках. Связав ей руки и ноги с помощью входящих в комплект ремней, а также ремешков от солдатских манерок. Помогать ему при этой процедуре мне не разрешили. Он сам ее осуществил насильственно, но не грубо. А мне велел принести коробку со сгущенным молоком из неохраняемого фургона. Там хоть одна, да найдется. Шеф любил, чтобы пудинги ему готовили на сгущенном молоке. Я нашел коробку. И втихаря показал связанной летчице одну из банок, где на пестрой этикетке мирно паслась корова. Мне почудилось, будто летчица усмехнулась. На какую-то долю секунды. Мой лейтенант приказал мне занять место на правом переднем крыле. Для наблюдения за воздухом позади машины. А про приказ доставить меня по начальству и протокол дознания он, судя по всему, вообще забыл. Может, он надеялся, что майор тем временем погиб? Впрочем, у меня не было времени предаваться подобным размышлениям. Мне надо было глядеть в оба, чтобы на этой ухабистой дороге не загреметь вниз с подножки. Шофер начальника поехал кружным путем, более безопасным, как он, должно быть, считал. И зря. Его машина угодила под дождь осколков. Я даже видел танк, который его обстреливал. Он стоял на пригорке. Длинный ствол еще дымился и указывал прямо на нас. Я спрыгнул. Лейтенант спрыгивать не стал. До предела сбросив скорость, он открыл дверцу и, высунув руку, закрепил на крыше флажок с красным крестом. Возле подорвавшегося вездехода. Странно, что машина не сгорела. Мертвый шофер лежал грудью на рулевом колесе. Лейтенант что-то мне показал. На сиденье рядом с шофером лежал граненый флакон, лосьон господина майора. С флаконом в руках я залез в кабину перевозки, потому что лейтенант махнул мне рукой. Мы снова тронулись. Я видел, как длинная труба стоявшего на пригорке танка провожает нас. Я разглядел капли пота у лейтенанта на носу. Длинная труба задралась кверху. Танк подал назад и скрылся за горкой. «Когда я шоферил, у меня здесь всегда висел амулет». Я про себя восхитился хладнокровием лейтенанта. Мы заехали в глухую лощину неподалеку от огневых позиций. Кусты надежно укрыли машину. Пассажирке нашей лейтенант сказал, что к завтраку мы вернемся. Снаружи я еще сказал, что в лощине холодно и что на верхней полке лежат одеяла. Лейтенант бросил взгляд на стопку одеял, но не тронул их. Мы начали безмолвно карабкаться вверх по крутому рыхлому склону. Пока вскарабкались, я набрал полные сапоги песку. Лейтенант запретил мне вытряхивать песок, сославшись на то, что положение у нас пока неопределенное. Дальше пришлось ползти, чтобы бросить взгляд на позицию. По его милости я здорово натер ноги песком, а все потому, что дал совет насчет одеяла для нашей пленницы. Мой хладнокровный лейтенант самым недостойным образом приревновал меня. Здесь он желал быть оленем-победителем по праву высокого рождения. А русские, они пролетарии. И ко мне это бранное слово тоже вполне применимо. Уже не раз и не два лейтенант, к которому я испытывал полное доверие, называл меня придурковатым пролетарием. Вдобавок девушка эта выглядела так, будто работает в типографии. Надо сказать, что у меня на родине самые красивые девушки работают в типографиях. Словом, по происхождению, скорее уж мне следовало заботиться о девушке, чем кому другому. Вот какие опасные мысли занимали меня, когда мы ползли вперед.
