Тьма в полдень - Слепухин Юрий Григорьевич (книги полные версии бесплатно без регистрации TXT) 📗
Николаев поморщился, разливая коньяк.
– Не стоит, ты к этим штукам себя не приучай, это гусарские замашки весьма дурного тона. За победу, лейтенант, не пьют, за нее дерутся.
Сергей багрово покраснел. Они выпили молча, доели остатки консервированной колбасы.
– А победа от нас не уйдет, – сказал Николаев, словно продолжая вслух какую-то свою мысль. – Она уже у нас в кулаке. Года через два мы поставим им такой мат, что у них на сто лет вперед пропадет охота к дрангам куда бы то ни было...
Сергей перестал жевать.
– Два года? – недоверчиво переспросил он.
– Как минимум. Это при условии, что второй фронт откроется в будущем году. Суди сам: если мы начнем наступать весной сорок третьего, а раньше это практически невозможно, то только к весне сорок четвертого сможем очистить Украину и Белоруссию. Хорошо, если союзники к тому времени успеют выйти к Рейну с той стороны. Вот и смотри. Остается полгода на Польшу, Балканы и саму Германию. И то это прогноз весьма, я бы сказал, оптимистичный. В действительности обычно все оказывается чуточку труднее, чем представлялось заранее.
«Вообще-то правильно, – подумал Сергей. – Меньше чем за два года никак с этим делом не управиться, но это же страшно себе представить – еще два года войны».
На фронте обычно не задают себе этого вопроса – долго ли еще. Всякий понимает, что долго; но лучше, когда это так прямо не сформулировано. Когда топаешь форсированным маршем с полной выкладкой, никогда не следует представлять себе всю остающуюся впереди дорогу. Лучше намечать цели поближе: вот скоро дойдем до тех холмов, до той рощи, до того сломанного дерева...
В дверь постучали – заглянула хозяйка, сказала, что уходит на дежурство, а раскладушка в коридоре, чтобы взяли, если понадобится.
– Я и не спросил, – сказал Николаев, – ночуешь-то ты сегодня здесь?
– Могу здесь, спасибо, – рассеянно ответил Сергей. – Два года, вы говорите. Выходит, сколько было и еще дважды столько же. Здорово! А помните, как раньше будущую войну описывали? Неделя, две самое большее...
Николаев дернул щекой.
– Когда-нибудь история еще займется вопросом, во сколько солдатских жизней обошлось нам вдохновение этих... деятелей литературы и искусства. Это все не так просто, Сергей, бывает простота, которая хуже воровства. Ну да что о них... Послушай, я хотел спросить: у вас в школе кто был комсоргом перед войной?
– В школе? – удивленно переспросил Сергей. – Ну этот, как его... Кривошеин Алешка, ребята его Кривошипом звали. А что?
– Я говорил недавно с одним товарищем из Энска. Он там работал в обкоме, по военной линии... Ты понимаешь, что он мне рассказал... В Энске был, оказывается, создан подпольный комитет, когда стало ясно, что город придется оставить. А перед самым отходом весь состав этого комитета погиб, совершенно случайно: было совещание какое-то, а тут бомбежка, их всех одной бомбой и накрыло. Создать новое руководство не удалось: эвакуация уже шла полным ходом. Так все и считали, что в Энске подполья не осталось. И только недавно выяснилось, что один из членов подпольного комитета жив, находится там, в Энске, и даже сколотил какую-то молодежную группу...
– Этот самый Кривошип? – спросил Сергей тихо. Он почувствовал вдруг, как странно бьется сердце.
– Судя по всему, да. Фамилию Петр мне не назвал, сказал только, что, если он не ошибается, этот человек был до войны комсоргом в вашей школе. Может быть, это и ошибка.
Сергею сейчас больше всего на свете хотелось, чтобы это была ошибка, потому что он каким-то шестым чувством угадывал, что если это действительно так, если Кривошип сколотил там группу и если Таня находится в Энске, то она не могла не... Додумывать это до конца ему было слишком страшно.
– Ты хорошо знал этого комсорга? – помолчав, спросил Николаев.
– Еще бы...
– Что он собой представляет как человек, как руководитель?
– Ну, парень он настоящий, – сказал Сергей.
В том-то и беда, что он настоящий парень. Если бы этим делом занялся кто-нибудь другой, то Таня почти наверняка осталась бы в стороне. Беда в том, что это именно Алешка Кривошеин, Кривошип, их комсомольский вожак, в котором для всех, кто его знал, было что-то от комсомольцев двадцатых годов – от Павки Корчагина, от Николая Островского...
– Ты не знаешь, для Татьяны он... тоже был авторитетом? – спросил Николаев, точно разгадав его мысли.
– Для всех он был, – угрюмо ответил Сергей.
Им овладело странное чувство. Конечно, это здорово, что в Энске есть комсомольское подполье, что во главе стал такой парень, как Леша Кривошип; и вместе с тем радоваться этому он сейчас не мог, понимая, насколько это увеличивает нависшую над Таней опасность. Потому что Таня – он это знает точно – ни за что не останется в стороне. Она ведь всегда была отчаянной, всегда мечтала о подвигах!
Он высказал все это вслух. Может быть, не без влияния выпитого коньяка. Неужели мало людей гибнет на фронте, неужели фронт не может взять на себя всю полноту борьбы с немцами? Зачем еще мирное население, зачем гнать под топор девчонок и пацанов?..
– Ты, Сергей, не так все это понимаешь, – сказал Николаев. – Это сложнее, пропагандой людей под топор не погонишь. Их гонят немцы. Понимаешь? Ребята сами идут под топор, потому что не могут жить иначе, чем жили, жить по-немецки. Как будто здесь можно было бы достигнуть чего-то приказами...
– А что, у этого вашего товарища есть связь с Энском?
– Нет, регулярной нет. Я этим вопросом интересовался; сейчас налаживается более или менее регулярная связь с районами партизанскими в полном смысле слова – ну, это главным образом Белоруссия, Северная Украина. Энск в степях, самолет туда не зашлешь, радио – вещь опасная, так что... пока на это рассчитывать нельзя. Может быть, со временем.
Он закурил и добавил, в первый раз вслух высказывая то, что мучило его все эти шесть дней после разговора с Шебеко:
– А ты не волнуйся, Сергей; к чему обязательно предполагать, что она стала подпольщицей? Возможно, этот ваш комсорг ее и не допустит, – все-таки девушка. Да и вообще там ли она, тоже ведь неизвестно.
Может быть, не следовало говорить это так прямо; но он не мог уже держать все это в себе. Он должен был поделиться с кем-то своей тревогой, потому что на нем лежала сейчас такая масса работы, такая ответственность, что он попросту не имел уже права на какие бы то ни было дополнительные заботы личного порядка. Он всю жизнь привык подчинять частное общему, свои личные интересы интересам службы, и сейчас страх за племянницу был вдвойне мучителен для него еще и тем, что отнимал часть душевных сил, нужных для другого, для главного. Он понимал, что этому сидящему напротив мальчику тоже нужны все его силы и поэтому следовало бы его пощадить, но не смог заставить себя промолчать. Может быть, потому, что надеялся услышать от Сергея что-нибудь, могущее сразу уничтожить все опасения. Но эта надежда не оправдалась.
