Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер (читать полную версию книги txt) 📗
Под сиденьем в кабине перевозки сыскалась бензиновая горелка. Русскую саперную лопатку я тоже там нашел. И еще восемь плащ-палаток, а под ними — десять килограммовых банок с мясными консервами. У всех шоферов руки загребущие. Особенно у тех, кто возит начальство. Их меньше проверяют. Но теперь шофер перевозки убит. Его застрелила легкая как перышко девушка, которая обзывает идиотом того, кто хочет ей помочь. Майорский шофер тоже убит. Уж его-то машина наверняка похожа на продуктовый склад. Но Ирина на своей швейной машинке идет на бреющем. Девушки, которые в страхе и отчаянии разыскивают своих подружек, способны на все. В вещмешке у моего лейтенанта оказалась трубочка прессованного кофе, зубная щетка и бритвенный прибор. Больше ничего. О столе лейтенанта заботился его денщик. Но теперь и денщик то ли убит, то ли в плену.
Теперь у него за денщика я. И он хочет пробраться в Швецию. Больше ничего. У кого что-то есть, у того все есть. Хорошо теперь иметь родню в Швеции. Я пошел искать роду. В конце лощины я видел мокрые камни. А повыше, на изрытом поле, тысячелистник. Заварка. Грунтовые воды каплями стекали с блестящего в прожилках камня. Я подставил манерку в то место, куда падали капли. Если господин лейтенант желают утолить жажду, им придется запастись терпением. Недаром говорят, вода течет, а дурак приглядывает. Воде спешить некуда. Одна капля поджидает другую. А идиот смотрит на все это. «На дне долины ровной я мельницу видал…» Грустная песня пристала ко мне как почесуха. С тех пор как русская девушка обозвала меня идиотом, у меня как-то грустно стало на душе. Грустить, не зная толком почему, это не нормальное состояние, это меланхолия. Меланхолик — это все равно что в подпитии. А быть в подпитии — это хуже, чем испытывать тоску по родине, говаривал мой отец. Короче, как быть? Я решил разобраться в себе самом, покуда натечет полный котелок. А потому сел и обхватил голову руками.
Идея моего господина и повелителя, во имя которой я принес клятву, представлялась мне разумной, только если смотреть на нее с его колокольни. Но я-то, я-то чего не видал в этой Прибалтике? Мой дом стоял на Железнодорожной улице, в пригороде Лейпцига. Отцу уже за пятьдесят, он больше не военнообязанный. Он по-прежнему водит свою четверку Штёттериц — Кнаутклееберг и обратно. А до сестер мне больше нет никакого дела. Они вышли замуж и покинули дом. Мать портняжит, на фабрике она шьет военную форму, дома — дамское платье. И зарабатывает дома в два раза больше. Нелегально. За Цвайнаундорфом у нас есть садовый участок. Огороженный. Овощи, картофель, сарай и закут с двумя хрюшками. Мать туда не заглядывала. Туда ходил мой отец, зарабатывал себе пенсию по молодости, как он это называл. Каждый год одна свинья — на продажу, одна — для нас. Это помогало нам удержаться на плаву. Отец говаривал: у нас никто не в партии, ни я, ни жена, ни свиньи. И все-таки мы нужны людям. Отец давно уже не писал мне. Год назад, во время последнего отпуска, я сказал, что он ставит себя на одну доску со свиньями. А он ответил, что чего-чего, а этого он не делает. Только мне с моим куцым умишком этого не понять. Мать вмешалась в наш разговор. Взгляните на птиц небесных, пропела она, они не сеют, не жнут, и отец их небесный кормит их. Вообще, чистый бред с моими стариками. Но ведь с родной матерью спорить не положено. Если я вернусь домой — ученье я уже закончил, — меня там ждет моя работа. В Энгельсдорфе, на железной дороге, в паровозном депо. Если не считать собственной жизни, чем грозит война лично нам, Хельригелям? Ну, разве что потеряем квартиру. От бомбежки. Но особых богатств в ней нет. А трамваи, паровозы и дамские платья будут нужны и после проигранной войны. И работяги будут нужны. И свиньи. Свиньи всегда нужны, чтобы забивать их и есть. А люди — чтобы жить. И работать. Война была нам нужна. Поскольку нам не хватало жизненного пространства. И работы. Больше врагов — больше чести. Правда, насчет чести дело обстоит плохо. Отец мой говорил: «Больше врагов — больше пушек. Больше пушек — меньше галушек».
Когда лейтенант передал мне свой бинокль, он сам лежал на спине, глядел в небо и жевал травинку. И в этой позе разработал свой план. Потому что уже знал то, чего еще не знал я. Что русские уже заняли нашу позицию, что остаток нашего стрелкового общества уже погружен на машины для отправки в плен. Пусть даже лейтенант ничего на свете не боится, при мысли о плене у него лбу выступает холодный пот. У меня тоже. Символически. Этот страх роднит нас. Может быть, так думалось мне, может быть, существует вполне реальный шанс пробиться в Прибалтику. А оттуда, если по-нашему не выйдет, и дальше, в Швецию. У лейтенанта — он и раньше этим прихвастывал — есть там влиятельная родня. Хотя, с другой стороны, может, и в самом деле существует договоренность насчет того, чтобы прибалтийские страны снова получили самостоятельность, чем черт не шутит.
Не понимал я только одного: зачем лейтенанту понадобилось тащить за собой летчицу? Раз ты оказался в тылу врага, незачем носить в рюкзаке сирену, которая сразу завоет, едва враги нападут на твой след. Вот это я хотел ему внушить.
Я запустил большим, с кулак величиной, камнем в косогор, в кусты, под которыми стояла наша перевозка.
Камень свистнул сквозь ветки и рикошетом отскочил вниз. Внизу ударился о колесный обод. И — словно я нажал на кнопку — из перевозки донесся вопль: Ирина! Ирина! Дверцы перевозки были захлопнуты, вопли замерли через какое-то время сами по себе. Окажись Ирина или кто-нибудь из их братии по соседству, можно было смело поставить крест на Риге, на Швеции, вообще на всем. Котелок, мои водяные часы еще показывали без четверти. Я хотел снова сесть и снова обхватить голову руками, но тут надо мной опять зарокотал самолет. Опять со стороны Акульей бухты, опять на бреющем. Но на сей раз четырехмоторный, и более мощный. Штурмовики. Навряд ли они имели в виду именно нас. Я полез вверх по склону. Штурмовики летели звеньями, разбившись по трое. Широко раскинувшись по фронту. Я видел, как первое звено на подлете клюнуло носами к западу. Как в четыре струи ударили бортовые пушки. Я услышал взрывы. Но не видел их целей. Цели были закрыты от меня деревьями и всхолмлениями. Да и были слишком далеко. Лишь изредка мелькали следы трассирующих снарядов наших зениток. Вскоре они вообще смолкли. Первая группа ушла на юг. А над Акульей бухтой уже взревели моторы второй. Вторая группа еще дальше продвинулась назад. Они заходили на цель по очереди, звено за звеном. Я уже знал, какое действие оказывают штурмовики на беспорядочно отступающие войска. Люди катятся в братские могилы по тропинкам и дорогам, как по конвейеру.
Через взрытое поле ко мне приблизился лейтенант. Небрежной походкой. Под мышкой — ореховая тросточка. Прямо как я видел в кино. У английских офицеров. Очевидно, после моего камня он решил обследовать ближайшее окружение. Или показать мне, что разгадал мою хитрость. Я начал закипать от злости. Он сказал, что, к сожалению, не запасся парой рубликов. Не то он бы с удовольствием заплатил штурмовикам. Прекрасно работают ребята. Расчищают для нас дорогу. Или то, что в этой стране принято называть дорогой. Они оставляют после себя мертвое пространство. То есть как раз то, что нам нужно. Он сумел прочитать злость на моем лице и снисходительно улыбнулся.
Я так и остался лежать в укрытии на краю лощины. Не поднимая глаз, я сказал: «Пиво, лимонад и горячие сосиски продают за углом. В павильоне возле пляжа. За колючей проволокой». Там, куда я ткнул большим пальцем, поблескивало болотце, а над ним плясала на утреннем солнышке мошкара. Поначалу лишь ранняя. Рядом догнивала рухнувшая деревянная сторожка. Несколько кольев обрамляли эту картину.
Лейтенант сел. Не спеша, но сел, И принялся обшаривать биноклем противоположный склон. Первый раз за все время я посмел говорить с ним таким тоном. Чтобы показать ему, что здесь не имеет смысла изображать превосходство. Я знал, на что он отреагировал. На слова «колючая проволока», вот на что. Недаром я так долго сидел, обхватив голову руками. Безотрадный пейзаж с болотцем представился ему предвестником лагерных пейзажей. Как, впрочем, и мне. Я подумал, что, если мне удастся еще разок-другой так же наглядно продемонстрировать ему ужасы лагеря, он, может быть, отпустит девушку.
