То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор (книги онлайн бесплатно серия .TXT) 📗
Разобраться бы в этом. Нет, безнадежно. Во всем, что касалось Аниты, он никогда не мог разобраться. Почему?
Почему, почему… Он же не оракул, чтобы отвечать на все вопросы, которые ему задают. Он и сам с удовольствием спросил бы у кого-нибудь: почему?
И вот он подходит к дому Аниты. Надо бы подумать, как и о чем говорить с ней. Но теперь уже поздно.
Дверь открывает Альма. Эрика она знает давно и всегда относилась к нему доброжелательно. Но на этот раз лицо ее остается каменным. И, даже не сняв с двери цепочку, она безапелляционно изрекает:
— Сегодня нельзя.
— Тетя Альма!..
— Сегодня нельзя!
Дверь захлопывается.
Из записок Реглера
…В конце письма была приписка от Марихен: «Фатти, я, кажется, влюбилась. Как ты на это смотришь?»
Я был поражен. Не тем, что моя дочь влюбилась (я думаю, это случилось не в первый раз), а тем, что Лизбет позволила ей сделать такую приписку. Видимо, за этим кроется нечто серьезное.
Лизбет… Письмо она, конечно, писала ночью. Написав, аккуратно сложила его, сначала вдоль листа, потом поперек. Утром, когда дети завтракали, она прочла им все, от строчки до строчки. Лизбет никогда не пишет ничего такого, о чем не могли бы знать дети или военная цензура. Потом она спросила, не хотят ли они приписать несколько слов от себя.
Я вижу, как отмахивается Юлиус. Он по горло сыт писаниной. Он ждет не дождется, когда ему выдадут шмайссер и панцерфауст. Что для него отец, если тот не сбил сотни вражеских самолетов и не потопил двести тысяч регистровых брутто-тонн? Нет, нет, Юлиус любит отца, но сейчас не время для телячьих нежностей. Это грустно, но я его понимаю…
…Три часа ждал оберштурмбанфюрера возле подъезда СД и три часа размышлял. Что это значит «я, кажется, влюбилась»?
Нет, Марихен, я думаю, что и впрямь тебе это только кажется. Когда влюбляешься по-настоящему, слову «кажется» уже нет места. Хотя…
Я вспомнил тот год, когда познакомился с Лизбет. Все время ходил как пьяный. И как пьяный твердил: кажется, я влюбился.
Но в кого могла влюбиться моя дочь? В своего ровесника, почти такого же юнца, как Юлиус? Будем надеяться, что из следующего письма я хоть что-то узнаю на этот счет. Почему коротенькая приписка так разволновала меня? Ведь я же уверен, что тут не может быть ничего серьезного. А может быть, потому-то и разволновала, что как раз в этом-то я и не уверен?
Нет, Марихен, ты не должна влюбляться сейчас, сейчас еще рано. Ты влюбишься в смертника, и останется на твоем сердечке шрам. Потерпи еще год, полтора. Мертвые будут в могилах, и ты сможешь выбирать среди тех, кому предстоит жить…
…Был вчера у З-х. Все, как прежде. Конечно, они постарели, и Иозеф и Мари, но в остальном — тот же дух ненаигранной благожелательности, те же старинные шутки, манера разговора, заботливость. Почти тот же уют, насколько его можно сохранить в наше время. Но и что-то новое — внезапная задумчивость или внезапная суетливость, плаксивые нотки в голосе у Мари… Все это более чем объяснимо. Наверное, и они видят во мне какие-то перемены, которых я сам не замечаю.
Димитера дома не было. Как всякий юноша его возраста, он не может не доставлять забот своим родителям. Я спросил о нем как бы между прочим. Иозеф побарабанил пальцами по столу: будем надеяться на лучшее, будем надеяться.
О, как я его понимаю!..
Ченто-маченто, эксперименто!
Расставшись с Эриком, Артур решил было вернуться домой, но тут же понял, что дома не усидит, не то у него состояние, чтобы дома сидеть, да и родители начнут поглядывать, нервничать, наконец мать не выдержит: опять болит, да?.. Нет, уж лучше прийти попозже и сразу завалиться спать.
Артур дошел до Товарной станции, постоял на углу, пропуская длинную колонну тяжелых военных грузовиков, потом медленно двинулся в сторону парка.
Возле светло-серого здания бывшего американского посольства он свернул налево, а когда дошел до небольшой поперечной улицы, понял вдруг, что ноги сами несут его в сторону Димкиного дома.
Артур резко остановился. При одной мысли о встрече с Димкой у него опять закололо в сердце. Уже в который раз за сегодняшний день. Из-за сердца его и в легион не призвали. Все знакомые говорили тогда: в сорочке родился!.. Но сейчас дело не в сердце, дело в совести. А совесть Артура не может смириться с тем нравственным ущербом, который нанесен их делу Димкиным поступком. Ну, а сам-то Артур чист? В том-то и беда, что, по зрелому размышлению, он оказывается как бы соумышленником. Идея Димкина, исполнение Димкино, но ведь Артур, зная эту идею, не только ее не пресек, но в какой-то мере даже помог осуществить. Словно затмение на него нашло.
Вот так-то! Прежде чем осуждать другого, проверь самого себя. Об этом отец твердит Артуру с тех пор, как у того впервые наметился раскол единого мира на «хорошо» и «плохо». В школе, в начальных классах, Артуру показалось, что наставления отца совпадают с тем, что говорится на уроках закона божьего, и, поскольку всякое навязчивое повторение одного и того же раздражает, то возникло в нем внутреннее сопротивление по отношению как к отцовской, так и к божьей премудрости, да и ко всякой премудрости вообще. Годы своего отрочества провел он в дерзком противоборстве с любой попыткой навязать ему какую-либо нравственную доктрину, зато в гимназии, неожиданно для себя, с головой ушел именно в философию и, прежде всего, в этические учения. Наверное, наследственность взяла свое, потому что этим же был ушиблен и его отец. В отцовской библиотеке Артур с удивлением обнаружил богатейшее собрание философских трактатов — от древних индусов до Зенты Маурини [1].
Отец Артура, мелкий чиновник налогового департамента, был человеком с «двойным дном». Для сослуживцев, знакомых и даже родственников — личность, привычная своей заурядностью, то есть ведущая себя так, как она и должна вести себя по представлениям окружающих, но наедине с собою, а с какого-то времени и при сыне, был он совсем иным — углубленным в себя, в тонкий анализ собственного «я» и общечеловеческой души, оперирующим такими философскими категориями, о которых большинство людей и не подозревает. Правда, как всякому самоучке, ему не хватало системы, метода, способности извлекать квадратный корень из открывшейся ему суммы знаний. Философия стала для него не выходом в бытие, а клеткой, в которой он метался от Шопенгауэра к Бюхнеру и от Жозефа де Местра к Льву Толстому. Во всем этом хаосе его спасала только одна соломинка — человек должен быть нравственно чист.
В такой же клетке оказался и Артур. Правда, после первой книги, которую он одолел, ему показалось, что в клетке находится человечество, а не он, вырвавшийся на необозримые просторы всесильной мысли.
Потом оказалось, что этим же увлекаются многие его сверстники, и в гимназии образовался философский кружок, руководить которым взялся учитель математики. Здесь Артур и сошелся с Эриком, хотя тот был на два года младше. Эрик же познакомил его с Робертом, который в гимназии не учился, но во многих вопросах был замечательным эрудитом. Ну, а потом… потом от высоких материй разговор у них все чаще стал переходить к той реальности, в которой они жили и которую, как оказалось, единодушно отвергали.
Спустя какое-то время Артур был принят в организацию. Он с удивлением узнал, что Анита — девочка, на которую он заглядывался на переменах, абсолютная — на его взгляд — красавица, ничем, как будто, не интересовавшаяся, кроме собственной особы, оказалась (вы только подумайте!) «подпольщицей». Вот уж определение, которое, будучи применено к ней, становилось прямо-таки абсурдным. Артур даже как-то спросил ее:
— Ты это сделала по убеждению?
Она удивленно вскинула на него глаза:
