Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер (читать полную версию книги txt) 📗
ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Потаскухе одна дорога — в могилу. Уж и не знаю, откуда это во мне возникло. Возникло, и все тут. Как черное откровение. Но звучало правдой. И выглядело тоже правдой. И поразило меня, как может поразить только правда. Я купалась в пруду. Купанье освежило меня, вернуло чувство молодости. И чистоты. Внутренней и внешней. И даже чувство самоценности. В общем. Хотя и не в целом. Я избежала смерти. Я чувствовала себя счастливой. Но тоже в общем. А не в целом. За вычетом судьбы, которая явилась ему и мне как сама любовь. Вот что меня тревожило. И весело щебеча при всей своей тревоге, я наткнулась на это черное откровение. На двух расстрелянных в черной дыре. Я, босая, остановилась перед ней. Увидела свои чисто вымытые ноги. Увидела тронутые распадом ноги женщины. Потаскухе одна дорога — в могилу. А эта женщина, она разве была потаскухой? А я, я что, тоже готова была стать потаскухой? В избушке висела люлька. Но у потаскух не бывает детей. Нет, у них тоже бывают. Иногда. Потаскухи не хотят детей. Но ведь и не потаскухи иногда не хотят детей. Единица равна нолю. Ноль равен единице. А где же правда? Я вернулась к нему.
Я шла по улице. Мой брат, Ирина, мой отец, моя мать, мои люди, живые и мертвые, образовали эту улицу. Они розгами били меня по ногам. И громко приговаривали. В начале стоит измена. В конце стоит смерть. Ты разве не видишь смерть? Вот же она стоит. Смерть из Германии. Ты хочешь потерять честь во имя смерти и Германии? Люба! Что с тобой? Люба! Избавь нас от этого позора.
А он, который из Германии, он стоял у стола перед избушкой. И встретил меня хлебом и солью. Уж поверьте мне, это не смерть, которая выискивает потаскух. Да и я сама, разве я потаскуха, которая хочет смерти? Вам виднее? Тогда почему вы не отвечаете? Или, по-вашему, вопрос неправильно поставлен?
Он похоронил расстрелянных. А я упала в траву за каким-то желтым кустом. Мне хотелось умереть, мне не хотелось умирать. Он засыпал черную яму черной землей и — уж наверняка — черными мыслями. Должно быть, невеселая для него была работа. Вместе с ними он закапывал и свою надежду. Свою и мою. Пусть даже наша, общая надежда была еще туманной и неясной, она уже зеленела. Она не желала, чтоб ее среди лета засыпали землей. Я, кстати, не представляла себе, чем это все кончится. Я просто хотела как можно скорей выйти к нашим. Хотела или уже не хотела? Не начала ли я втайне желать, чтобы прошел еще один день, хотя бы один, один-единственный, до того, как я выйду к нашим и сдам его. Когда я лежала за желтым кустом, хотела умереть, хотела — и не хотела одновременно, я впервые представила себе, как это все могло прекрасно кончиться. Война, думала я, война, считай что, уже наполовину выиграна. Фашистов уже здорово стукнули. Но они еще опасны. Этот немец, могла бы я сказать, этот немец не фашист. Но он и не антифашист. Хотя может им стать. Он уже понял, что защищает неправое дело. Он пошел со мной. Рискуя всем. Поставил на карту свою жизнь. Ради меня убил фашиста, который хотел убить меня. Он — не смерть из Германии. Теперь Германия — смерть для него самого. Есть ведь и другие немцы, которые перешли на нашу сторону по глубокому внутреннему убеждению. Которые сражаются бок о бок с нами. Любовь, могла бы я сказать, любовь — это ведь тоже антифашистское убеждение. Нет, вот это я сказать не смогу. Именно это не смогу. Пока не смогу. Кто знает, до каких пор. Вы лучше его спросите, готов ли он сражаться на нашей стороне. Вот это я вполне могла бы сказать. И еще спросить, чего тут такого плохого в моем беспокойстве. А они могли бы ответить: ну, знаешь, девочка, твое беспокойство вовсе не плохое, просто неподходящее оно. Не ко времени. Для нашего времени оно одним размером меньше, чем надо. Но, дорогой брат, если мое беспокойство на один размер меньше, чем надо, из этого вовсе не следует, что оно плохое. Ты сам так говорил. А раз оно не плохое, мне незачем его скрывать. Если открыто признать свое беспокойство, в котором нет ничего плохого, от самого беспокойства меньше останется. Ты с этим согласен, мой дорогой брат?
Много позже действительно состоялся серьезный разговор с братом о моем беспокойстве. За прошедшее время к тому беспокойству и еще кое-что прибавилось. И все получилось не совсем так. Но готовность не отрекаться от своего беспокойства, ее я нашла под тем желтым кустом.
А найдя, тотчас приступила к осуществлению. Пошла туда и начала разводить огонь и готовить еду. Умножая тем самым свои аргументы.
Беспокойству надо противопоставить что-нибудь съедобное. Либо оно само превратит нас в нечто несъедобное. Просто убежать от него подальше, как правило, не помогает. Если мы доберемся, если мы вообще доберемся туда, куда хотим бежать от него, оно встретит нас у дверей. Поговорки. Все сплошь поговорки. И отговорки. Одно беспокойство не похоже на другое. Мое осталось на том пути.
Это правда, Гитта?
Все, что мне нужно было для того, чтобы приготовить еду и развести огонь, я обнаружила сразу. Я нашла принцип, он успел еще раньше найти горшок с крышкой. Крупу и соль. Когда в сумерки он вернулся после завершенной работы, мы смогли соединить наше имущество. Иди сюда, садись. Еда уже на столе. У нас только одна ложка. Не беда. А как же? А так. За едой не говорят? Вздор. Я расскажу тебе одну историю. Жила-была однажды злая старая ведьма. Ее звали Беляева. Она сторожила большой дом, в котором жило много работящих людей. А среди них — красивая, бойкая девушка по имени Лена. Родители у Лены куда-то уехали. По служебным делам, в дальнюю страну. И тотчас после их отъезда возник Игорь, Игорь с лихими усиками. Во мне погибла великая актриса. Я изобразила ему всю эту историю в лицах. А он сидел такой грустный. И ел без всякой охоты. Искусство помогает жить. Декорации готовы: небо, избушка, болото. Текст я знала наизусть. Кто такая Лена? Голубая мечта маленького охотника. Публика на скамье. Все билеты проданы. Это при такой-то цене. Занавес поднят. Театр, театр… Мне доставлял радость мой родной язык, мое тело, моя молодость, его веселое удивление. Я блестяще утопила в словах свое беспокойство. Я исполняла все роли так, что не спутаешь. Приглаженные волосы, визгливый голос, завистливые глаза: старая, злая ведьма Беляева. Дребезжащая стариковская фистула, кашель — дедушка Вадим, хитрец и проныра. Подпереть пальцем кончик носа, ехидный посвист — Игорь с лихими усиками. Мой голос без всяких дополнений — красивая Лена. Почти я. Я в роли бойкой городской девушки. Я в роли умной крестьянской дочери.
Игорь вприпрыжку поднялся на шестой этаж — к Лениной двери. Вприпрыжку поднялся к дверям избушки на ровном месте. Внизу верещала Беляева. Долго верещала, задирая кверху острый подбородок. А Игорь погладил свои усики. И позвонил. Три коротких звонка. Дверь сразу распахнулась. За дверью стояла красивая Лена. Она втащила в квартиру лихого Игоря. Дверь закрылась. Публика, оставаясь за дверью, могла слышать изнутри шепот. Разумная крестьянская девушка шептала удалые слова. Игорь безмолвствовал. Публика слышала все. Ничего не понимала. Слушала очень внимательно. Сидя в партере, проникновенно слушала. Изнемогала от проникновенности. Под конец короткое нежное прощание у дверей. Прекрасная Елена прижала руку к вырезу блузки, хотя на гимнастерке таких вырезов нет. Игорь послал ей воздушный поцелуй. Споткнулся о собственные ноги. Чуть не упал вниз с лестницы. Прекрасная Елена коротко вскрикнула от ужаса. Беляева опять заверещала. Волнующая комедия. Моя публика принимала во всем живейшее участие.
Конечно, я предпочла бы играть куклами, которых надевают на руку. Микроб моей девичьей страсти к театру поразил меня в кукольном театре Образцова на улице Горького. Понуждал меня и теперь изображать только куклу, только неподвижный образ, не соскальзывая на характерность. Абсолютной кульминацией представления была та сцена, когда Игорь и Лена проводят за нос злую, старую, завистливую ведьму. Сперва доставляют ей радость своим якобы добровольным уходом из жизни. А на деле здорово ее одурачивают. Образцов и — не исключено — сам великий Станиславский, возможно, побледнели бы от зависти. Мое искусство принудило публику, моего единственного зрителя, в состоянии полного самозабвения вскочить на сцену, без подготовки взять на себя второстепенную роль и блестяще ее исполнить.
