Лёшка - Голышкин Василий Семенович (книги онлайн читать бесплатно txt) 📗

Тихонько, на цыпочках, мы вышли из кабинета и так же тихонько подошли к соседнему, где занималась группа Канурова. Я сразу узнал его голос: тоненький, петушиный, не по росту голос. Сам Кануров был малый рослый и пышный, как каравай.

— Ко-ко-ко… — заливался Кануров, читая выдержки из нашего ВОХа и тут же, не без остроумия, комментируя их: — «Рожь и пшеница — кладовая минералов. Зерно этих культур содержит калий, фосфор, магний, железо, цинк, медь и всю остальную таблицу Менделеева…» Курочка по зернышку клюет и железные яйца откладывает. А «братишки» эти яйца собирают и яичницу плавят… Хо-хо-хо… Ко-ко-ко…

Смех замер у него на губах, когда я, толкнув дверь, вошел в кабинет, а следом за мной ввалились «братишки». Но Кануров тут же нашелся. Кинул тетрадь ребятам, и она исчезла, как рыбка в проруби. Группа смотрела на нас нагло, насмешливо и вызывающе: найдите, попробуйте! Но и пробовать не стоило. Мы знали эту игру: схватишь одного, а тетрадь у другого. Поэтому и не приняли ее.

Я вспомнил, как меня однажды обжулили. Я вышел на улицу с большим, ослепительным, как солнце, апельсином. И на зависть соседям-ровесникам, сам чуть больше того апельсина, прежде чем полакомиться, стал перекатывать его из руки в руку. Вдруг кто-то крикнул: «Спутник!.. Спутник летит!..» Я разинул рот и задрал голову, не сообразив по малолетству, что днем спутник невидим. А когда вернулся с неба на землю, обнаружил, что моя ладонь, державшая апельсин, пуста. Увы, не помогли и слезы, апельсин улетел, как спутник. Я пошарил глазами по кабинету и спросил:

— У вас тут сколько лампочек?

Кануров опешил, а ребята притихли.

— Три, а что? — ответил Кануров, сосчитав.

— Если все три перегорят, темно будет, а? — спросил я.

— Ну, темно… — кивнул Кануров. — А что?

— А если только две? — не отвечая, спросил я.

— Чего две? — не понял Кануров.

— Перегорят, — уточнил я.

— Все равно светло будет, — огрызнулся Кануров. — От одной. А что?

— А то, — сказал я, — что, если среди вас есть хоть один честный человек, мы получим свою тетрадь обратно.

Узкая трещинка улыбки расколола лицо Канурова от уха до уха. Но засмеяться он не успел, хотя и надул щеки, готовясь прыснуть.

Над столом — худенький, как колосок над пашней, — вырос Митя Перышкин и, протянув мне «Все о хлебе», сказал:

— Вот… возьмите… это у меня…

Митя Перышкин? Правая рука Канурова? Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Митя у Канурова уже с год как на побегушках. Как у Канурова аукнется, так у Мити откликнется. И вдруг бунт!

Кануров дернулся, чтобы осадить оруженосца, но тут же, ойкнув, замер на месте как пришпиленный. Его удержала рука нашего Груши, а с Грушей — Кануров знал это — лучше было не связываться. Он как-то связался. Подошел и, знакомясь, сунул Груше руку. У Канурова не рука — клещи, и тот, кто уже побывал в этих клещах, с интересом и жалостью наблюдал за знакомством. Вот-вот состоится рукопожатие, и Груша, выхватив руку, будет дуть на нее и пританцовывать, воя от боли. Все так и было. С той лишь разницей, что выть и танцевать пришлось не Груше, а Канурову.

— Спасибо, Митя! — сказал я, и мы торжественно удалились, расхлебав одну беду и не ведая, что попадем в другую.

Другая беда ожидала нас в нашем собственном кабинете. Она стояла, заложив руки за спину, и смотрела на нас осуждающе. Это был физик. Домашние задания! Мы в сумятице и забыли о них…

— Староста! — приказала беда. — Соберите тетради…

Мы, не успев сесть, замерли на своих местах. Оля, староста, покраснев, как помидор, свесила голову на грудь.

— Садитесь! — приказала беда, но мы продолжали стоять. Стояли и молчали в знак признания своей вины. Беда поняла это и отступила. Буквально и фигурально. Вышла из класса, отменив первый приказ и издав второй: собрать домашние задания через пятнадцать минут!

Прозвенел звонок. Большая перемена! Но мы не шелохнулись, с головой погрузившись в микрокосмос. Так и прорисовали атом всю перемену. Потом занимались по специальности — изучали пекарное дело — и лишь на следующей перемене вышли размять ноги. Вот тут ко мне и подлетела Лисицына. На ней лица не было.

— Там, под гипотенузой, — там… Кануров и Митя Перышкин. Митя хнычет, а Кануров угрожает. Готовься, говорит. Сегодня мы тебя бить поведем. За предательство, говорит. Митя похныкал и перестал. Ладно, говорит, ведите. Какой дурак, а?

Но я уже не слушал. Распихивая встречных, я мчался к «гипотенузе». Не зная, что предприму, но зная, что Канурову не поздоровится. Я ему покажу, как угрожать Мите…

Я напрасно спешил. Под лестницей никого не было. Гнев подогревал меня, и я, раздумывая, как выручить Митю и проучить Канурова, решился на отчаянное: подговорить Грушу и других силачей и отдуть Канурова…

Занятый этими мыслями, я и не заметил, как вошел в комнату комитета комсомола, служившую одновременно и штабом наших дружинников. Вошел и увидел нечто такое, что сразу изменило направление моих мыслей и намерений. Этим «нечто» был плакат:

Я вошел в аудиторию вместе с Галиной Андреевной и сказал, что хочу сделать чрезвычайное сообщение. Галина Андреевна разрешила, но Лисицына, оказывается, растрезвонила уже по всей группе, и новости никакой не вышло…

— У комсорга есть предложение! — сказала Галина Андреевна, прекратив разочарованный гул.

Удивленный, я взглянул на Галину Андреевну: «Да, есть, но как вы могли?..»

Я рассказал о своем плане, но, странно, группа приняла его без особого энтузиазма. Однако Галина Андреевна одобрила, и он был молчаливо принят. Молчаливо! К этому молчанию стоило бы прислушаться, а я решил: раз единогласно, значит, порядок. А ведь единогласно совсем не то, что единоручно. Ты голосуешь за, хорошо, но подай голос. Почему? Рукой соврать ничего не стоит. Поднял, и дело с концом. Голосом не соврешь — сфальшивит. Ну что бы мне спросить одного, другого, почему они за. Так ли понимают меня, как я сам себя? Или, молча соглашаясь со мной, в душе мне перечат? Но я ни о чем таком никого не спросил, и, может быть, поэтому вечером того же дня в нашем училище родилось «Дело об избиении учащихся неизвестными хулиганами». Но по порядку…

С последнего урока, в самом начале, сославшись на мигрень, ушла Лисицына. А перед звонком пришла Зина, комсомольский секретарь, и сказала, что меня срочно, прямо с уроков, вызывают в райком. Она только что получила телефонограмму. «Операцию проводить без меня», — шепнул я Груше и ушел. Странно, мне показалось, что Груша проводил меня сияющим взглядом…

Минут через тридцать трамвай дотряс меня до райкома. Еще столько же я мыкался по кабинетам, пытаясь выяснить, кому и зачем понадобился. Потом ругнул Белля, изобретателя телефона, а заодно и тех безответственных, кого этот телефон тянет за язык, и убрался восвояси. Тот же трамвай за то же время вернул меня в училище. Еще минута — на марш по лестнице — и я у двери комитета комсомола на втором этаже. Теперь войти и доложить: ошибка, никто меня не вызывал, а если и вызывал, то сам забыл об этом… Открываю дверь и замираю на пороге. В комитете людно. Но не оттого замираю, что людно, — в комитете всегда народ, — а оттого, что вижу здесь тех, кого, бывало, в комитет на аркане не затащишь: Канурова и трех его дружков, — Галеева, Плюща и Догадкина. Но что у них был за вид! Они все, как небо звездами, были разукрашены синяками и шишками.

Но кто их так разукрасил?

Меня окликнули. Я опомнился, вошел и сел, не сводя глаз с Канура и его компании. Потом перевел взгляд на секретаря Зину и начальника нашей дружины дядю Шуру. Он был втрое старше любого из нас, но, несмотря на годы, работал за троих — на автобазе диспетчером, там же наставником молодых, а в народной дружине — начальником. Он уважал смелых, но не презирал и трусов. «Боишься? Не ходи к нам. И не обижайся, что не возьмем. Нам нужны только храбрые. А храбрость — это талант, который не каждому дается».