Признание в ненависти и любви (Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич (читать полные книги онлайн бесплатно .txt) 📗
И вот на рассвете второго дня до Анатолия долетело глухое громыхание.
Поначалу он подумал — гром. Но долетавшие раскаты будто пульсировали — то набирали силу, то слабели. Такого при грозе быть не могло. Не могла это быть и бомбежка — громыхание не смолкало и словно клубилось.
Проникаясь уже знакомым чувством — смерть страшна не тому, кто умирает, — Анатолий стал ждать. И пока небо в окошке светлело, а потом синело, жил одним: «Вот кабы успели!..»
Когда в окошке опять потемнело, стекла его вдруг задрожали от рокота. Анатолий прислушивался к нему, жил только им. Правда, до момента, когда после страшного треска, очнувшись, он с пылью и удушливым смрадом вдохнул в себя свежесть. Она взбудоражила его, помогла сориентироваться, забыть о рокоте. Выбравшись из-под кирпичных глыб, Анатолий по-пластунски пополз к ограде. При очередном разрыве увидел — с ним ползут еще двое. Один — сосед по барачным нарам, который поражал его своей жгучей злобой, не дававшей ему даже широко раскрыть большие, как озера, глаза.
С таким ощущением, что колючую проволоку перекусывают зубами, а не плоскогубцами, они втроем выбрались из лагеря. Раня колени, руки, поползли по каменистой земле, а потом стерне, удивляясь — поля уже сжаты, убраны, и, значит, лето кончается. Запыхавшиеся, вконец измученные, достигли околицы какого-то селения. Кувыркнувшись через забор, угодили в сад и наткнулись на сарай, что вдруг, как по мановению, вырос из темноты.
Морила жажда, крайняя усталость. И это на минуту стало важнее всего. На ощупь ища, где бы сесть и отдышаться, Анатолий ударился коленкой о бочку. Пузатую, с краном! Принюхиваясь, вслепую нащупал над головой связку подвяленных яблок и, сорвав ее, стал взахлеб пить холодный, щекочущий сидр.
Уснули они все трое пьяными, на голой и твердой, как ток, земле. А когда разлепили веки, ужаснулись — в едва прикрытые ворота глядел залитый солнцем сад. Над сараем же, строча из скорострельных пушек, проносились штурмовики.
Когда хозяин сарая посоветовал бросить захваченные ими с собой палки и провел их на пыльную сельскую площадь, где под кленами возле танков толпились английские солдаты, у Андрея разбежались глаза: все показалось необычным, от танков до солдатской одежды — цвета хаки, чуть небрежной, но по-своему франтоватой, с уймой карманов на штанах, на куртках. И, хотя разваливалась голова, с похмелья все воспринималось как в праздник.
А тут еще, будто оправдывая его радужные надежды, долговязый, по-хорошему спокойный солдат принес мясного супа. С перцем, с лавровым листом. Показывая пальцем на миски, объяснил: суп можно есть. А когда они поели, провел Анатолия с его попутчиками к трехосевому грузовику-фургону со слюдяными окошечками в брезенте.
Однако вскоре кое-что как бы вернулось из прошлого. Ночью задержанных сдали в лагерь-загон с ненавистной колючей проволокой и тупою людской толкотней. Из тьмы над головой сыпался дождь, чувствовалось дыхание большой воды. Загон был в бомбовых воронках, и, чтобы не мокнуть, пришлось искать спасения в одной из воронок и натягивать полученные байковые одеяла как тент. Хотя нет. Позже снова дало знать о себе новое. В загон попали пленные немцы. И, когда их узнали по сгорбленным фигурам, поднялась драка. Кулачная, лютая, со стонами и матерщиной, — самолет не повесил над дерущимися ослепительные ракеты, и лагерная охрана, открыв пальбу, не кинулась в людской водоворот.
Чувство — родина где-то близко — и раньше являлось к Анатолию. Но теперь к этому прибавилось новое — она не только близко, а и подпирает тебя как сила. И пусть, погрузив его с товарищами в трюм десантной баржи, им не сказали, куда их повезут, пусть у люков поставили часовых, когда пришвартовывались к причалу на противоположном берегу пролива, им подали пассажирские вагоны. Пусть их, лагерных бедняг, снова ожидала колючая проволока, палатки и плац, который после трех-четырех построений станет как бубен, — накормили их рисовым супом с печенкой, провели медосмотр и обещали открыть парикмахерскую.
Правда, через неделю после очередной санобработки опять был выкинут фортель — у палаток с грузовиков скинули тюки странного обмундирования.
Попрыгав сперва на одной, потом на другой ноге, Анатолий уже натянул подаренные штаны, когда от соседней палатки вдруг долетел крик.
— Ты сюда посмотри, на правую штанину! И сюда, на робу! — надрывался возмущенный голос. — Видишь? За кого они нас принимают? За урок или каторжан?
Глянув на штаны, которые он застегивал, Анатолий понял, в чем дело, торопливо стащил их с себя и, на ходу облачаясь в старое тряпье, выскочил на двор.
К центру плаца, размахивая над головой полученной одеждой, сбегались люди — многие простоволосыми, в нижних рубашках.
— Га-а-а! — витало над ними.
Опять осененный догадкой, Анатолий быстро вернулся в палатку, подобрал брошенную в угол одежду и побежал вслед за всеми. Когда он с хмельной яростью швырнул ее в кучу, как в огонь, от комендатуры и казармы уже спешили солдаты — разгруппировываясь, словно на учении, брали плац в клещи.
— Forward, forward! — семеня впереди цепи, командовал грудастый офицер. — Dan't be mitineers! I demond the Order to be done!! [9]
Толпа шарахнулась в сторону и начала отступать к куче одежды. Однако Анатолий, отбиваясь локтями, уперся и стал с упрямством человека, у которого осуществляются надежды, жившие в нем подспудно. Опять подумалось о Нине, о Борисе. Захотелось, чтобы они стали свидетелями его причастности к тому, что происходило здесь.
Встрепенулся он, когда рядом остановился жилистый бледный парень с большими, как озера, глазами.
— Без паники и перегибов, товарищи! — скривил он обветренные, потресканные до крови губы. — Бубновый туз не ошибка, а проба. Комбинаторы полагали, что удача с их наглой затеей даст им возможность потом вертеть нами, как заблагорассудится. Но черта с два! — И, схватив за руки Анатолия и пожилого, с отечным лицом и мешками под глазами, который подвернулся с другой стороны, запел: — «Встава-ай, прок-ля-атьем заклейме-онный, весь мир голо-одных и ра-бо-ов!..»
Толпа сбилась с ноги, смешалась и замерла. Однако через мгновение, придя в себя, словно вздохнула и подхватила «Интернационал»…
На следующее утро события развертывались еще стремительнее. Соблюдая принятый порядок при подъеме, после завтрака все, будто по команде, сыпанули к комендатуре. А как домчались до нее, мгновенно построились. Не мешкая из рядов отделились трое и нога в ногу зашагали к крыльцу. Вслед им взметнулись возгласы. Кричал каждый отдельно. Скандировали группами, поднимая над головами сжатые кулаки.
— На ро-одину!
— Мы тре-буем от-прав-ки нас на ро-ди-ну!
Не стесняясь — то позорное и тягостное, что налипло за страшные, проклятые месяцы, сгорает на нем на глазах у всех — забушевал и Анатолий…
Ливерпуль встретил лагерников застоялым туманом. Даже корабли у причалов очерчивались смутно. Небо над ними висело низко. Туман и рваные тучи мешались, и лишь свинцовая вода да корабли помогали определить, где что, — тучи все же куда-то двигались, а туман стоял плотный, промозглый.
За время погрузки одежда у Анатолия пропиталась сыростью, потяжелела. Но сырости и тяжести он не чувствовал, хотя новоиспеченных пассажиров мучительно долго разводили по каютам, а после показывали место на палубе, куда надлежало бежать при тревоге, объясняли, как пользоваться спасательными жилетами и как зажигать на них электрические лампочки, если очутишься в воде. Это теперь почти потеряло свое значение. Как и то, что впереди холодный морской простор, возможные встречи с самолетами и подводными лодками немцев. Ибо выявилось: кроме мучительного «жить или не жить», есть еще нечто, и, возможно, не менее важное. Особенно если не за горами дорогое, незаменимое, куда тебя тянет вступить снова.
В Баренцевом море навалился шторм. Корабль то и дело проваливался в бездну, а туман как был, так и оставался. Напротив, погустевший, он скрывал конвойные эсминцы, чьи силуэты со скошенными к корме трубами маячили до этого по борту. И только когда обогнули Норвегию, полуостров Рыбачий, начало яснеть. Ясность, внезапно проникнув оттуда, где должно было быть солнце, разлилась по небу и тут же по воде.
