Признание в ненависти и любви (Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич (читать полные книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Вырастая на глазах, замелькали чайки. Замедлив лёт, подали голос. Их пронзительные крики, как и следовало ожидать, стали предвестием — в сверкающем мареве белым сказочным лебедем из воды поднялся берег. И пусть бы сразу за этой отрадной минутой Анатолия подстерегала очередная беда, она ничего не изменила бы — он уже постигал и такое, почему из-за тридесятых царств люди едут на родину даже умирать.
НОЧЬ СЕКРЕТАРЯ ОБКОМА
этюд
Окрестность окутали сумерки. Светлым осталось лишь небо. Да и оно начинало уже густеть, и свет шел не так от него, как от разбросанных по нему облаков, купавшихся в прощальных лучах солнца. Но вот погасли и облака, и сразу потемнели и замерли ели, первыми принявшие на себя сумерки, словно поднявшиеся с земли.
Видимый мир уменьшился, стал таинственным. И нельзя было уже сказать, что остров обширный, лесной, с полянами, что на одной из них, расчищенной и удлиненной, — полуторакилометровая посадочная авиаполоса, а рядом, вот тут, под боком, — многолюдный штабной лагерь.
И потому, что дохнуло теплотой, а остров заботливо укрыл мрак, он показался Василию Ивановичу Козлову чрезвычайно дорогим, какими бывают только места, где прожито и пережито очень важное для тебя лично.
Чтобы сбить немцев с толку, в прошлом году за несколько километров отсюда соорудили еще один аэродром — ложный. Лагерь строили тоже с выдумкой. Землянки копали под кронами самых раскидистых деревьев, маскировали ветками, еловой корой, мхом. Для обкомовской землянки перевезли с хутора пятистенку, врыли ее в землю почти по крышу и, также замаскировав, посадили вокруг березки. Над выходами же мудрили еще больше, причем по одному из них, глубокому, прикрытому дерном, можно было выйти чуть ли не на берег острова. Теперь бы все это делали, пожалуй, немного проще, но тогда вкладывали в новое дело больше, чем мог подсказать опыт.
Василий Иванович вспомнил это, послушал с минуту наступившую тишину, кивнул отдавшему честь часовому и, усмехаясь сам себе, спустился в землянку. «Да, опыт…» — подумал он с иронической назидательностью
В землянке было темно, хоть глаз выколи. Он чиркнул спичкой и понес ее перед собой, боясь наткнуться на табуретку, подошел к столу, на котором на неокоренной березовой колодке стояла двенадцатилинейная лампа с бумажным абажуром, надетым прямо на стекло. Фитиль лампы обуглился, не хотел загораться, и довелось истратить еще одну спичку.
С наслаждением вдохнув запах тушеной фасоли Василий Иванович повесил на стену автомат и энергично потер руки.
— Толя! — весело окликнул он.
В дверях, откуда тянуло аппетитным запахом, появился одетый в военное мальчик, щуплый, тонкошеий. Настороженно вскинув голову, стал перед Василием Ивановичем. Тот никогда не ласкал его на людях — считался с его «адъютантским» положением, да и мальчик пережил такое, что даже ласковое прикосновение руки могло разбередить ему душу. Да сейчас Василий Иванович не удержался. Хотел погладить голову, но с командирской серьезностью просто взъерошил ему волосы.
— Есть что нового для меня, адъютант? — спросил, желая смутить и растормошить его.
Толик захлопал глазами, которые вдруг повлажнели от напряжения. Но тут же подбодрился, опомнился.
— Заходил поэт, Василий Иванович, — ответил слабо усмехаясь и крутя пальцами волосы на виске. — Читал дяде Вельскому свои стихи для газеты.
— Ну и как? — понимая: мальчику хочется рассказать что-то, — дал ему высказаться Василий Иванович. — Понравились они тебе?
— Ага. Хотя и чудно как-то получается. Болото он там партизанским асфальтом называет, а тропинки в лесу шоссейными дорогами… Даже парад в Минске собирается принимать.
— Парад? А что ты думаешь! Поэты все могут. Вельский дома?
— Нет. Посыльный прибегал за ним от начальника штаба.
— Ну? Тогда, как говорят, давай в честь будущего подкрепимся. Неси-ка сюда приготовленную вкуснятину. Кто ее заказывал?.. Ты? Спасибо. Люблю я, грешным делом, эту штуку. Давно люблю…
Появившись откуда-то из глубины души, его охватила теплота собственного детства.
Беды и бедность, если ты рос в них и они минули, тоже бывают дорогими. А многочисленное семейство Козловых, как Василий Иванович начал помнить себя, жило бедно, почти впроголодь. Спало на нарах вповалку, укрываясь тяжелой дерюжиной, из-под которой меньшой брат еле выбирался. Правда, с восьми лет сам он все-таки стал учиться в церковноприходской школе, но и это наверстывал тем, что летом пас чужих коров. Когда же малость подрос, грянула война «германская». Мимо деревни, по Варшавскому тракту, на запад потянулись воинские обозы, а им навстречу люди с узлами, с котомками. Неподалеку была и железная дорога, и выпало видеть такое количество солдат, мешочников, калек и разномастных лошадей, что кружилась голова — откуда они могли только браться?! А потом наступила и пора в лаптях и потертой на локтях свитке каждодневно на зорьке месить грязь до Жлобина, а там до вечера бить киркой, орудовать лопатой, таскать балласт, укладывать шпалы. Но зато! Зато, несмотря на свои шестнадцать лет, быть принятым в артель на равных правах со всеми!..
Поужинав и отправив Толика спать, Василий Иванович крякнул, поднялся из-за стола и, смутно чувствуя какое-то беспокойство, потянулся.
«Парад! — снова всплыло в голове. — Гм-м! Парад!..»
Вернулся Вельский. Старательно вытирая перед дверями ноги, шаркал ими о половичок, звенел шпорами.
— Несчастье, Василь! — сообщил с порога. — Сожжены Большие Городячичи. Погибла Феня Кононова. Есть сведения — готовятся крупные акции.
— Погоди, — как бы отмел его слова Василий Иванович. — Это проверено?
— Кроме последнего, все проверено.
— Не уберегли, значит?
— Как видишь… Сейчас сводку Информбюро принесут. Также нерадостная…
Действительно, постучав и получив разрешение войти, порог переступил радист — чубатый юноша с золотистым пушком на щеках и ясным, преданным взглядом. Как всегда в таких случаях, расправив плечи, обтянул пиджак, подпоясанный широким ремнем с кобурой, из которой свисал начищенный до блеска немецкий шомпол.
— Еще тепленькая, товарищ секретарь! — доложил он, протягивая листок бумаги. — То же, что и вчера. Но по тому, как зверствуют немцы, можно судить, их дела хуже. — И хотя видно было — радист хочет поговорить еще, стукнул каблуками.
Василий Иванович просмотрел сводку, подержал ее в руке, будто взвешивая, и передал Вельскому.
— Ты слышал, что он сказал, Юзик? — произнес задумчиво.
— Конечно! — с готовностью ответил Вельский. Однако, увидев глубокую складку на лбу у Василия Ивановича, понял, что тот занят раздумьями над чем-то сложным, сделал вид, что ищет что-то, и, использовав молчание Василия Ивановича, подался в свой угол.
Но Вельский ошибался, неосознанная забота проснулась в Василии Ивановиче гораздо раньше и безотносительно к нему. Несчастье же с городячинцами и Феней лишь сделали его беспокойство более явным. Феню, славного комсомольского вожака, и городячинцев было очень жалко. Однако сквозь сострадание к ним ясно пробивалась и тревога. Что с этим обстояло именно так, свидетельствовало еще одно: когда он прочитал сводку, это беспокойство и тревога усилились. Они чего-то требовали от него, о чем-то предупреждали.
О чем?
Обхватив рукой подбородок, Василий Иванович сердито нахмурился. Складки на его лбу обозначились еще резче.
«О чем? — нетерпеливо, сердясь на себя, подумал он. — Не о Минске ли?.. Конечно, о Минске!»
После прошлогоднего провала подпольный центр там не восстанавливался: гитлеровцы развязали страшный террор, да и их служба безопасности основательно изучила структуру подполья, тактику подпольщиков и подготовила провокаторов… Вместе с этим не так уж далеко от города, в партизанских зонах, действовали межрайонные партийные комитеты, боролись партизанские соединения и спецгруппы. Непосредственное руководство подпольем во многом перешло к ним. И стоит отметить: это оказалось неожиданным для гитлеровцев и вдохнуло свои силы в борьбу с ними.
