Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович (список книг .TXT) 📗

— Нисколько. Я говорю совершенно серьезно.

— Николай Сергеевич, не серди меня. Я фашисту руку подам? Другом стану?..

— Почему фашисту? Не вся же немецкая армия из фашистов. Не весь же немецкий народ продался Гитлеру.

— Оставим этот разговор, Николай Сергеевич. Оставим. Ты меня раздражаешь. У меня сегодня и так нервы не в порядке. Я могу нагрубить. Не пришло время об этом говорить.

— Согласен, что рано заговорил, но я ведь Америки не открываю. Все это уже сказано, и не кем-нибудь, а товарищем Сталиным. Вспомни-ка, что он говорил о Гитлере. Гитлеры, говорит, приходят и уходят, а народ остается.

— Но я не хочу сейчас об этом думать. Столько зла, столько жертв, и вдруг — друзья. Нет, нет. Потом. Потом. Не теперь. Сейчас воевать, воевать и воевать. Оставим этот разговор до другого раза.

— Боишься сдаться?

— Нет. Боюсь, как бы порох не отсырел, а нам, солдатам, стрелять положено. Стрелять!

— А думать положено?

— Думаю. Голова трещит от всяких дум. И думы, признаюсь тебе, иногда мешают по-настоящему воевать. Глупости делаю. Почему, думаешь, артиллеристы не обстреляли трехэтажный дом на Солнечной улице? Я не указал артиллеристам этот ориентир. Пожалел. Строил этот дом. Своими руками. Думал отбить этот дом без артиллерии, а после войны восстановить. Ведь я тайком уже ползал туда и точно установил, что восстановить его можно. Смешно?

— Нисколько, но ты убил меня своим признанием. Я просто слепец. Гляжу и не вижу, что вокруг меня творится.

— Однажды Флоринский подумал, что я контужен. Он меня спрашивает, а я молчу, вернее сказать, не слышу. Все думаю. Подсчитываю, сколько потребуется кирпича, леса, железа на восстановление Сталинграда. Не веришь?

— Для тебя это вполне нормально.

— Мне, дорогой Николай Сергеевич, здесь дорога каждая тропка, каждая уличка, дорог каждый дом. И ничего этого не стало. Вот! А ты мне говоришь, «руку подашь… другом станешь…»

— И все-таки подашь. Не теперь, конечно. А в свое время.

Лебедев не стал больше возражать Васильеву, он просто вышел из блиндажа.

Спустя два дня после того, как Иван Егорыч доставил груз по назначению, Анна Павловна пошла в колхоз к Машеньке. Хотелось поскорее увидеть дочку. Ей советовали подождать утра и поискать попутной. Армейские сапоги набили ей мозоли, солдатская сумка резала плечи. Заночевала в заброшенной кошаре, а на другой день подходила к хутору.

Над хутором — ни облачка. На улице редко-редко кого встретишь. Во многих хатах окна закрыты ставнями. На крыльце новой хаты, с небольшим палисадник-ом, сидела Василиса, мать Кладовой. Она вязала чулок.

— Тишина-то какая, — говорила Василиса, перебирая спицы. — Никого нет. Все в степь уехали. И когда ему конец придет, антихристу?

К Василисе подошел Трофимыч, колхозный кузнец. Он поздоровался и спросил, дома ли «председательша».

— Ушла, а куда — не скажу. Ты по какому делу, Трофимыч?

— Лемеха просили отбить, а где они — спросить некого.

— И тебя заставляют?

— Я по доброй воле стучу. Меня никто не неволит.

Трофимыч ушел.

Из комнаты на крыльцо в ситцевом коричневом платьице вышла Машенька. Светлые волосы у нее заплетены в косички.

— Бабушка, я пол подмела. Чистенько стало, — сказала она звонко.

— Да кто же тебя, милая, просил? — дивилась Василиса.

— Я, бабушка, всегда маме помогала. Я и шить, и гладить умею. У меня маленький утюжок был. Бабушка, война скоро кончится?

— Вот как наши с силами соберутся, так и прикончат антихриста.

— А ты, бабушка, антихриста видала? Он страшнее фашистов?

— Антихрист, Машенька, и есть фашист-враг.

— A-а… знаю. Он, бабушка, на окопы бомбы спускает. Маленьких убивает. Ты, бабушка, фашистов видала?

— И не хочу глядеть на них, на мерзавцев. И не приведи господи на старости лет глаза поганить.

— Бабушка, папа приедет, я тебя с собой возьму. В Сталинграде будем жить. Я полы буду мыть, белье стирать. А какое там, бабушка, мороженое бывает! Я тебе полный стакан куплю. Поедешь, бабушка?

— Поеду, Машенька. Поеду, ласкуша моя.

Машенька смолкла. Потом испуганно закричала:

— Бабушка, самолет летит.

Василиса прислушалась.

— Нет, Машенька. Это тебе показалось. Это трактор где-то тарахтит. Здесь самолеты не летают. Фашистам у нас делать нечего. У нас степь. Глухомань.

Василиса положила чулок на колени. Машенька подсела к бабушке. Гул самолета становился все ближе и ближе. Василиса хотела встать и побоялась. Самолет отвернул в сторону, и гул скоро стих.

— Пролетел нечистый, — перекрестилась Василиса. — Что это я так… Может быть, это наши? Ну, ничего — наш не огневается.

Машенька, успокоившись, спросила:

— Не фашистский, бабушка?

— Нет, Машенька. Не бойся, милая.

Машенька убежала к подружкам. Над хутором опять послышался гул самолета.

— Машенька! Ма-шень-ка-а-а! — заволновалась Василиса. — Куда она забежала? — Гул самолета приближался. — Машенька! Машень-ка-а-а!

Василиса, согнувшись, спряталась за крыльцо. Издалека кричала Машенька:

— Бабушка! Бабушка-а-а!

Василиса вскочила и побежала к девочке.

— Машенька! Я здесь! Я здесь!

Раздался взрыв. Василиса от страха упала. Самолет прострочил из пулемета и улетел. На улице послышались крики:

— Убил!.. Убил!..

Василиса поднялась и, озираясь, потрусила искать девочку. Ей навстречу шла Настасья Семеновна. У нее на руках была Машенька. Она унесла девочку в избу. Скоро подали лошадей и Машеньку повезли в больницу.

Василиса села на крыльцо и заплакала. Убитая горем, она не заметила, как к ней подошла усталая Анна Павловна. Она тихо поздоровалась с Василисой. Та от неожиданности вздрогнула и, резко подняв голову, удивленно посмотрела на незнакомку.

— Мне нужно Настасью Семеновну, — сказала Анна Павловна.

— Ее нет, — ответила Василиса. — Уехала она. Горе у нас. Ты откуда, милая? Чего тебе надобно? Ехать, что ли, куда? — участливо расспрашивала Василиса. — Может, не очень к спеху? Послезавтра в район подвода пойдет с колхозными подарками для бойцов. На ней и уедешь.

Анна Павловна взглянула на дверь, положила руку на грудь, подошла к окну и заглянула в избу.

— Горе у нас, родная. Самолет летал. Бомбу сбросил.

Анна Павловна в страшном волнении ближе подошла к Василисе.

— Кого-нибудь убил, бабушка? Не молчите. — Анна Павловна взяла Василису за руку, умоляюще посмотрела ей в глаза. — Бабушка, милая, что с девочкой?

Василиса перекрестилась.

— Господи… пресвятая богородица. — Василиса испугалась. — Она, воскресла из мертвых. — Василиса, оглянувшись на дверь, закричала: — Михайло!.. Михайло! — грузно опустилась на ступеньку крылечка. — Михайло!..

Из хаты вышел белый, как лунь, старик.

— Ты чего?

Василиса показала на Анну Павловну:

— Мать… Машенькина мать…

Анна Павловна поднялась на крыльцо, подошла к старику.

— Скажите: жива?

Михайло, не подымая глаз, скорбно ответил:

— Была жива…

Анна Павловна, чтобы не упасть, прислонилась к косяку двери, рукой прикрыла глаза.

Настасья Семеновна умоляла врача Востокову:

— Клавдия Ивановна, будь матерью родной. Я тебя отблагодарю, ничего не пожалею, только отними ее от смерти. Отними, родная. Ведь девочка-то какая! И обстоятельства-то какие! Кончится война, отец вернется с фронта, придет за ней. Как я буду держать ответ?

Клавдия Ивановна встала с дивана и, полураскрыв дверь, позвала медсестру:

— Лиза, принесите бинты и вату.

Распорядившись, прошла за ширму к Машеньке. Туда же Лиза принесла вату, бинты и какие-то банки, Из-за ширмы до Настасьи Семеновны донеслось:

— Осторожно, Лиза. Руку перебинтуйте. Повязку на глаза потом.

Настасья Семеновна вскочила с дивана, подошла к ширме и заглянула за нее. Увидев Машеньку, она, испугавшись, закрыла лицо руками и зашептала: