Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович (список книг .TXT) 📗

— Если бы кто видел. Если бы кто видел. Вся-то она забинтована. Что это такое? На что это похоже?

К Настасье Семеновне вышла Востокова.

— Ну что, Клавдия Ивановна, что? — спрашивала Кладова.

— Не будем отчаиваться.

Из-за ширмы послышался взволнованный голос Лизы:

— Клавдия Ивановна… Пульс…

— Вам нельзя волноваться, Лиза, — упрекнула Клавдия Ивановна сестру. — Дайте шприц.

Настасья Семеновна, чтобы ничего не видеть и не слышать, вышла, но скоро вновь вернулась. Она испуганно проговорила:

— Клавдия Ивановна…

— Что такое? — недовольно спросила врач. — В чем дело, Настасья Семеновна?

— Клавдия Ивановна, мать… Мать пришла… Машенькина…

Уже третий день живет у Востоковой Анна Павловна. Вот она вышла из-за ширмы, остановилась посредине комнаты. По ее щекам текут слезы. Выражение лица, походка, движения говорят о безвыходном горе. Она медленно села, положила голову на стол. Тело мелко вздрагивало от неслышных всхлипов. Анна Павловна подняла голову, осмотрелась вокруг, вяло поправила волосы. Глаза все чего-то искали и не находили. Потом ее голова снова упала на стол. Она тяжело вздохнула и, резко вздрогнув, встала и без прежней вялости, как будто с последним вздохом она перемогла тяжесть, твердым шагом подошла к ширме.

— Четвертые сутки на исходе. И все нет сознания, — удрученно проговорила Анна Павловна. — Как хочу слышать ее голос… Как хочу. Только бы одно слово… только одно. Услышу ли? — Прошла по комнате, села у стола и задумалась. — И кто бы мог подумать? И за что? Люди добрые, за что я наказана? За что? — Поднялась и направилась за ширму. Слышно было, как она упала на колени. — Машенька, к тебе… К тебе пришла твоя мама… Прошу тебя: очнись! Очнись, Машенька. Очнись, милая. Я хочу… Я хочу… Машенька…

Анна Павловна зарыдала. В двери показалась Клавдия Ивановна. Ей хотелось подойти к Анне Павловне, успокоить ее, но она осталась у двери.

— Машенька, ты слышишь меня?

У Клавдии Ивановны выступили слезы на глазах.

— Машенька, я должна уйти. Прощай, Машенька… Прощай, милая.

Беззвучно плакала Клавдия Ивановна. Послышались шаги Анны Павловны. Она вышла бледная, измученная, села на стул и уставилась невидящим взором в пустоту. К Анне Павловне подошла Клавдия Ивановна. Она положила ей руку на плечо и ласково заговорила:

— Подождите уезжать. Останьтесь.

— Не могу, Клавдия Ивановна.

— Но почему? Неужели начальник госпиталя не поймет вас?

— Что вы!

— В таком случае я не вижу причины спешки. Останьтесь. Я прошу вас.

— Я вернусь, скоро вернусь.

Востокова вопросительно посмотрела на Лебедеву: «Верно ли она говорит?»

— Вернусь через два дня. Совсем вернусь. Что вы мне скажите? Только полуправды не говорите. Не бойтесь, самое страшное уже прошло.

Клавдия Ивановна молчала.

— Я знаю, я догадываюсь, о чем вы думаете. Я не об этом вас спрашиваю. Я одно хочу знать: жить будет?

— Жить?

— Да, жить? — Жить… Жить, пожалуй, будет.

Анна Павловна обняла Клавдию Ивановну.

— Ну, вот и все, — благодарно произнесла Анна Павловна. — Ни о чем вас не прошу, Клавдия Ивановна. Вы замечательная женщина, и просить — значит обидеть вас.

Быстро ушла к двери, остановилась у порога. Постояла в раздумье и, резко повернувшись к Востоковой, с горечью сказала:

— Для Машеньки я давно умерла. Мне тяжело это говорить. Я прошу вас, помолчите обо мне, не говорите Машеньке, что я была.

— Что ты, что ты, — испугалась Клавдия Ивановна.

— Да, да, не говорите. Так будет лучше для нее.

Анна Павловна вышла. Клавдия Ивановна грузно опустилась на диван.

— Ушла, — с жалобным упреком проговорила она. — Ушла, а вернется ли?

Раскрылась дверь. На пороге неожиданно показалась Анна Павловна.

— Я не могу уйти. Клавдия Ивановна, не судите меня. Я не могу!

Солдаты, командиры и политработники Сталинградского фронта писали Сталину:

«Мы пишем вам в разгар великого сражения, под гром несмолкаемой канонады, вой самолетов, в зареве пожарищ на крутом берегу великой русской реки Волги, пишем, чтобы сказать вам и через вас всему советскому народу, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, руки наши не устали разить врага…

…Перед лицом наших отцов, поседевших героев Царицынской обороны, перед полками товарищей других фронтов, перед нашими боевыми знаменами, перед всей Советской страной мы клянемся, что не посрамим славы русского оружия, будем биться до последней возможности».

Письмо читали в развалинах, на переправах, в траншеях, в блиндажах. Читали в окопах, в открытой степи, держа в одной руке автомат, в другой — письмо. Читали взводы, роты, полки, дивизии, вся армия. Читали под грохот разрывов, под свист пуль.

— Я клянусь! — произносили тысячи бойцов и ставили свои подписи.

Подписывали и шли в бой, не знающий пощады врагу, сходились лицом к лицу с нелюдями и бились до последней капли крови.

— Я клянусь!

И клятва крепила боевую дружбу солдат народа-созидателя, народа-миролюбца.

В батальоне Лебедева к пулеметчикам пришел комиссар с Павлом Васильевичем. Дубков слушал письмо в строгом молчании, и, когда ему первому предложили подписать письмо, он, благодарно взглянув на комиссара, трогательно произнес:

— Спасибо, товарищ комиссар, — и подошел к столу.

Политрук роты подал ему письмо и ручку. Листок задрожал в его сухих старческих руках. Помедлив, он, опустившись на одно колено, с волнением заговорил:

— Клянусь всей моей прожитой жизнью. Клянусь седой головой. Не подведут наши дети, наши внуки свой народ, своих отцов и дедов. Устоят они против врага. Сомнут, размечут его и прославят и Волгу, и Сталинград, и всю нашу землю!

Павел Васильевич смахнул рукой слезу и старательно вывел свою подпись. За ним гвардейцы поставили свои.

Лебедев поднялся к часовому, поставленному в секрет на лестничной площадке второго этажа разбитого дома, обороняемого первой ротой. Гвардеец шепотом доложил, что гитлеровцы что-то готовят. Громыхнуло железо во вражеской стороне. Лебедев прислушался.

— Наблюдайте, — приказал он часовому и ушел.

За комбатом скоро прибежал связной.

— Шумят, товарищ комбат.

Лебедев поднялся на площадку. Он слушал и ничего не мог уловить. А гвардеец шептал:

— Слышите?

Лебедев наконец услышал неясные звуки. Потом опять все пропало. Комбат начал сомневаться: «Не игра ли это воображения?» Он спросил бойца:

— Вы что-нибудь слышите?

— Сейчас ничего, товарищ комбат.

Лебедев спустился в блиндаж, поднял бойцов и снова вернулся наверх.

— Ну что? — спросил он часового.

— Тихо.

И вдруг тишину разорвал неистовый девичий крик:

— Стреляйте, товарищи! Стреляйте!

Лебедева сразил этот голос. Он сбежал в блиндаж и закричал до звона в ушах:

— Не стрелять! Не стрелять! Кто стрелял?

— Никто, товарищ комбат. Это — немцы. Лебедев выбежал из блиндажа. Он ничего не понимал: никто не стрелял, никто не кричал, и только временами ветер шумел в расщелинах. «Было ли все это? Было, было». Он решительно подошел к проему окна. Солдат схватил его за плечи, отодвинул в сторону.

— Убьют, товарищ комбат. Что с вами?

— Ничего. Доложите.

— Атаковать хотели, да не вышло. Девушка сорвала атаку, товарищ комбат. Гитлеровцы, должно, пристрелили ее.

Никого не слушая, Лебедев вылез из окопа. Уже на первых метрах комбат порезал себе руку о кусочек битого стекла, но не заметил этого, не почувствовал ни боли, ни крови. Он полз быстро. Ему думалось, что девушка не убита, а только тяжело ранена— он хотел того. «Торопись, — подгонял себя Лебедев. — Она еще жива. Ты можешь ее спасти». Вот и девушка. Лебедев берет ее руку. Рука теплая. Приложился головой к груди, прислушался: сердце будто живо, будто тихо-тихо бьется. «Скорей выноси!»

И вынес… Вынес бездыханное тело родной сестры.