Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович (бесплатные полные книги TXT) 📗
– Скажите это, потом сделайте вдох и выдох и уже после паузы добавьте: но если они дадут слово начать в мае десантироваться в Северной Франции, то Красная Армия в свою очередь перейдет в наступление на всем фронте.
Переведя первую фразу – «Россия не остановится перед новым конфликтом, если союзники полезут на Балканы», – Матвей, затаив дыхание, с тревогой наблюдал за помрачневшими лицами премьер-министра и президента. После второй фразы о готовности Красной Армии нанести сокрушительный удар по немцам Черчилль встал, падающей вперед походкой подошел к Сталину и крепко пожал ему руку своей широкой и сильной рукой.
– Начнем в мае, господин маршал. – Он сделал движение, будто намереваясь обнять Сталина, но тот повернулся лицом к Матвею, и Матвею послышалось: не до сантиментов.
На обеде пили за победу над врагом и торжество вечного мира. За детей и внуков.
– Забота о внуках повелевает нам, чтобы ни один фашистский преступник не ушел от возмездия, – сказал Сталин.
– Английское чувство справедливости не позволяет мне согласиться, – возразил Черчилль и так резко поставил бокал, что разлилось шампанское.
– А вяжется ли, господин премьер, ваше чувство с чувствами справедливости народов? – спросил Сталин, сузив глаза.
– Поражение Германии многое изменит во взглядах как побежденных, так и победителей, – сказал Рузвельт примиряюще. – Вонючее болото, где водятся нацистские черти, должно быть уничтожено.
Черчилль подпер подбородок широкой ладонью, спросил улыбаясь:
– Скажите, пожалуйста, господин маршал, заблаговременно, когда мы должны прекратить разрушение Берлина? Нужно сохранить достаточно помещений для расквартирования советских армий.
– Вы можете усилить бомбардировку. Немцы еще успеют к нашему общему приходу в Берлин отстроить необходимое для нас с вами.
Рузвельт, улыбаясь, качая седой головой, сказал, что союзники должны сдружить русских и поляков, чтобы Красная Армия была встречена в Польше по русскому обычаю хлебом и солью.
Москва не признавала эмигрантского польского правительства в Лондоне. Никто из членов Большой тройки пока не касался этого вопроса. И сейчас президент бросил мяч в надежде, что его подхватят их меньшие партнеры – министры иностранных дел, которые присутствовали на этом последнем заседании. Пусть сначала они, помоложе и не столь обремененные ответственностью, поточат зубы об этот камешек – польский вопрос. Мяч подхватил Иден.
– Поляки в Лондоне нервничают. То одерживает верх боязнь наихудшего, и отчаяние порождает у них опьяняющие иллюзии, – сказал Иден, обаятельно улыбаясь. – Как в музыке Шопена: страдание порождает мечту. Очаг польского государства и народа должен быть расположен между линией Керзона и линией реки Одер. В состав Польши нужно включить Восточную Пруссию и Оппельнскую провинцию, – уточнил Иден. Он умел создавать и поддерживать атмосферу дружелюбия, избавлять коллег от чувства досады, даже когда не было достижений в переговорах.
– Тем более что исторически – это исконно славянские земли, – сказал Молотов четким, суховатым голосом.
Матвей Крупнов привык к тому, что народный комиссар иностранных дел был всегда неизменно серьезен, предупредительно корректен, сдержан. Казалось, от продолжительной в течение многих лет совместной работы со Сталиным он чем-то стал походить на него. Только в отличие от многообразного в настроениях Сталина – то оживленного и колючего, то таинственно-замкнутого и мрачновато-упорного – Молотов был ровен, педантичен. Его нельзя было взволновать, рассмешить, рассердить. Он никогда не выходил за пределы принятых установок. Его угловатое сухое лицо с серьезными за стеклами пенсне глазами, с выпуклым лбом создавало впечатление, что он родился для выполнения возлагаемых на него официальных задач и у него хватит терпения везти любой государственный воз. На этом банкете он так же не пил, как и на любых других.
– Я надеюсь видеть русский флот на всех морях! – воскликнул Черчилль, хмельно улыбаясь.
– Во времена Керзона англичане придерживались иного мнения, – заметил Сталин.
– То были и времена иные, господин маршал.
Сталин кивнул головой:
– Россия теперь тоже уже не та.
Черчилль поднял тост за президента: в глубине души он думал, что человек этот всю свою жизнь посвятил делу «слабых и беспомощных». Своими смелыми и проницательными действиями в 1933 году он предотвратил революцию в Соединенных Штатах.
– Он ведет свою страну сквозь бури партийных стычек и внутренних распрей по бушующему морю демократических свобод.
Сталин внутренне морщился от этих красивых слов.
– Выпьем за маршала, – продолжал Черчилль, – он может быть поставлен в ряд с крупнейшими фигурами русской истории и заслуживает звания Сталин Великий.
– Воздаваемые мне почести принадлежат русскому народу. Легко быть героем и великим лидером, если приходится жить и работать вместе с таким народом. Красная Армия сражается героически. Иного поведения со стороны ее наш народ не потерпел бы. – Сталин загадочно-пугающе улыбнулся.
С шутками, поигрывая силой, обсуждали вопрос о том, как Турцию вовлечь в войну, а Финляндию вывести из войны.
Решая вопросы войны и мира, каждый член Большой тройки чувствовал значительность происходящего.
Это чувство передалось всем, кто принимал участие в работе конференции: от маршалов, министров, советников до шоферов и поваров.
«Вот идет война в России, на Тихом океане. И никто не знает сейчас, что тут, в этом старом городе, свершилось». Одна мысль, только на свой лад, жила в душе каждого участника конференции. Так думал и Матвей Крупнов.
Фотографы, чрезвычайно важные от переполнившего их счастья запечатлеть лица титанов, нервно ждали, когда же позовут их в большую залу. Черчилль желал сфотографироваться попозже: сейчас он не особенно хорошо выглядит.
– Конечно, я могу принять воинственный вид, когда мне хочется. Сейчас нет настроения.
Он сел слева от Рузвельта в широком кресле, глубоко натянув фуражку на свою большую голову. Сталин сел справа от президента, скрестив ноги, спокойно положил локти на борт кресла.
III
В теплом купе мягкого вагона, под вой степной пурги, при свете настольной лампы-грибка Матвею Крупнову и его товарищам по Тегерану отрадно верилось, будто Рузвельт и Черчилль проиграли мир стратегически и политически, отступив перед решительным несогласием Сталина на открытие второго фронта через Балканы и Италию. Приводили злой анекдот некоего остроумного западного дипломата: многие годы гремел Уинстон Черчилль против Сталина, а теперь всю свою колоссальную энергию направил на разгром Германии – самого смертельного врага России. Он готов открыть Европу перед русскими.
Матвею разрешили задержаться в родном городе на несколько суток. Он все еще жил в атмосфере Тегеранской конференции, решившей судьбы войны и мира, как думалось ему. Но вот холодным декабрьским полднем Матвей увидел через проталину в углу вагонного окна то, что было прежде его родным городом, и печаль подавила чувства недавней радости и гордости. Редко где над грудами битого кирпича и камня высилась изуродованная стена или торчала из развалин балка рухнувшего дома. И хоть одиннадцать месяцев минуло с тех пор, как отгремели тут выстрелы, триста с лишним дней вызревала тишина, а город все еще не прорастал из-под развалин. Саперы бродили по камням, тревожно-чуткими щупальцами выискивали мины. Что-то унылое и горькое было в этих блуждающих фигурах. Обозначенные вехами тропинки петляли среди развалин печально, робко. Разбитые танки и пушки ржавели на местах своей гибели. Но уже дымила труба хлебозавода, а еще подальше – баня. На дверях подвала яркая, как детские глаза, вывеска: «Школа». Жизнь налаживалась исподволь, с недоверчивым опасением.
Подступы к временному из досок вокзалу были оцеплены стрелками войск внутренней охраны.
На платформе стояло несколько человек военных и гражданских, потирая варежками уши. Высокий, в офицерской шинели без погон, с черной повязкой на левом глазу стоял впереди всех в напряженной позе, готовый по первому сигналу к рывку.
