Прелестные картинки - де Бовуар Симона (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗

— И мне хорошо.

— Я хотел бы, чтоб ты всегда была здесь.

Они занимались любовью, потом наскоро пообедали, поболтали, опять занимались любовью. Ей уютно в этой комнате: диван-кровать, покрытый мехом, стол, два черных кожаных кресла, купленных на Блошином рынке, на этажерке несколько книг, телескоп, роза ветров, секстант, в углу лыжи и чемоданы из свиной кожи; во всем непринужденность, ничего роскошного; а все-таки ничуть не удивляет изобилие элегантных костюмов, замшевых курток, свитеров, шейных платков, обуви в шкафу. Люсьен приоткрывает полы пеньюара Лоранс, гладит ее колено.

— У тебя красивые колени. Это редкость — красивые колени.

— У тебя прекрасные руки.

Он сложен хуже Жан-Шарля, слишком худ; но руки тонкие, нервные, лицо подвижное, чувствительное, в жестах — изящная гибкость. Он живет в мире приглушенных звуков, тонких оттенков, полутонов, светотени, в то время как вокруг Жан-Шарля всегда полдень, резкий ровный цвет.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Нет, налей себе.

Он наливает себе американского виски — «on the rocks», [10] по-видимому, очень редкой марки. К еде он равнодушен, но гордится своим знанием вин и спиртных напитков. Он усаживается снова у ног Лоранс.

— Готов спорить, что ты никогда не напивалась.

— Я не люблю спиртного.

— Не любишь или боишься?

Она гладит черные волосы, сохранившие детскую мягкость.

— Не играй со мной в психолога.

— Да, ты дамочка, в которой с налету не разберешься. Иногда такая юная, веселая, близкая, а другой раз — ну просто Минерва в шлеме со щитом.

Вначале ей нравилось, что он говорит о ней; это нравится каждой женщине, а Жан-Шарль ее не баловал, но, в сущности, все эти разговоры — пустое. Она слишком хорошо знала, что интригует Люсьена, вернее, тревожит.

— Все зависит от моей прически.

Он кладет голову к ней на колени.

— Дай мне помечтать пять минут, что мы останемся вместе всю жизнь. Незаметно поседеем. Ты будешь прелестной старой дамой.

— Помечтай, дорогой.

Почему он говорит глупости? Любовь, которой не будет конца, — это, как поется в песенке, «не бывает, не бывает». Но тоскующий голос будит в ней смутное эхо чего-то пережитого давным-давно, в другой жизни, а может быть, переживаемого сейчас, но на другой планете. Это неотвязно и вредно, как сильный запах ночью в запертой комнате, запах нарциссов. Она говорит довольно сухо:

— Я тебе надоем.

— Никогда.

— Не будь романтиком.

— На днях один старый врач отравился, держа за руку жену, умершую неделю назад. Случается и такое…

— Да, но чем это мотивировано? — спрашивает она, смеясь.

Он говорит с упреком:

— Я не смеюсь.

Она допустила, чтоб разговор принял этот глупо-чувствительный тон, теперь нелегко будет уйти.

— Я не люблю думать о будущем: меня удовлетворяет настоящее, — говорит она, прижимая ладонь к щеке Люсьена.

— Правда? — Он смотрит на нее глазами, в которых с почти невыразимой яркостью отражается она сама. — Тебе со мной не скучно?

— Какой вздор! Меньше, чем с кем-либо другим.

— Странный ответ.

— Потому что ты задаешь странные вопросы. Разве у меня сегодня был скучающий вид?

— Нет.

С Люсьеном занятно разговаривать. Они болтают о сотрудниках Пюблинфа, клиентах, выдумывают им приключения. Люсьен пересказывает прочтенные романы, описывает места, где побывал, он умеет найти деталь, пробуждающую в Лоранс мимолетное желание читать, путешествовать. Только что он говорил о Фицджеральде, которого она знает только по имени, и она удивляется, что столь ирреальная история могла случиться на самом деле.

— Мы провели чудный вечер, — говорит она.

Он вздрагивает.

— Почему ты говоришь «мы провели»? Вечер не кончился…

— Уже два часа, мне нужно идти домой, милый.

— Как, ты не останешься?

— Дети стали слишком большими, это опасно.

— О, я прошу тебя!

— Нет.

В прошлом году, когда Жан-Шарль был в Марокко, она часто говорила «нет», уходила, а потом внезапно останавливала машину, разворачивалась и бегом взлетала по лестнице. Он сжимал ее в объятиях: «Ты вернулась!» — и она оставалась до зари. Ради этого счастья на его лице. Такая же ловушка, как всякая другая. Сегодня она не вернется. И он это знает.

— Значит, ты не проведешь со мной ни одной ночи?

Она собирается с силами. Он убедил себя, что в отсутствие Жан-Шарля они будут спать вместе. Но она ничего не обещала.

— Представь себе, что девочки поймут. Риск слишком велик.

— В прошлом году ты рисковала.

— А потом угрызалась.

Они оба поднялись. Он мечется по комнате, в ярости останавливается перед Лоранс.

— Всегда одна и та же песня! Согрешить мы не прочь, но при этом остаемся хорошей матерью, хорошей женой. Почему нет общепринятых слов, чтобы сказать: дурная возлюбленная, дурная любовница… — Голос его дрожит, взор увлажняется. — Значит, мы никогда больше не проведем ночи вместе: случая удобнее у нас не будет.

— Может, будет.

— Нет, потому что ты не станешь его искать. Ты меня уже не любишь, — говорит он.

— Почему же я здесь?

— Ты любишь меня не так, как раньше. После твоего возвращения из отпуска все не так, как раньше.

— Уверяю тебя, все по-прежнему. Мы и раньше двадцать раз ссорились из-за этого. Дай мне одеться.

Он наливает снова виски, пока она проходит в ванную комнату, где полочки уставлены флаконами и баночками. Люсьен коллекционирует лосьоны и кремы, которые клиенты дарят Пюблинфу. Конечно, забавы ради, но также и потому, что он холит себя. Конечно, если б все было, как раньше, я бы подавила угрызения совести; трепет, ниспровергающий все, ночь в пламени, вихри и обвалы желания и блаженства — ради такого преображения можно предавать, лгать, рисковать. Но не ради милых ласк, не ради удовольствия, так напоминающего радости супружеской любви. Не ради зачерствелых эмоций, ставших повседневностью. Даже измена функциональна, говорит она себе. Споры, так волновавшие прежде, теперь раздражают ее. Когда она возвращается в комнату, он уже покончил со вторым бокалом.

— Я понял, все ясно. Ты завела интрижку из любопытства — не оставаться же глупой гусыней, которая никогда не изменяла мужу… Только и всего. А я, идиот несчастный, говорил тебе о вечной любви.

— Неправда. — Она подходит, обнимает его. — Ты мне очень дорог.

— Очень дорог! Мне всегда доставались только крохи твоей жизни. Я с этим смирился. Но если ты будешь уделять мне еще меньше, лучше порвать.

— Я делаю, что могу.

— Ты не можешь обижать мужа, детей, но мучить меня — это ты можешь.

— Я не хочу, чтобы ты мучился.

— Ну да! Это тебе безразлично. Я думал, что ты не такая, как другие; подчас даже кажется, что у тебя есть сердце. Но нет. Современной женщине, женщине свободной, преуспевающей — на хрен оно сдалось, сердце.

Он говорит, говорит. Жан-Шарль, когда у него неприятности, молчит. Люсьен говорит. Две методы. Я и правда с детства приучилась владеть своим сердцем. Хорошо это или плохо? Пустой вопрос, себя не переделаешь.

— Ты не пьешь, не выходишь из себя, ни разу я не видел тебя плачущей, ты боишься утратить самоконтроль — это я и называю отказом от жизни.

Она чувствует себя задетой, что-то — она сама не знает что — ее укололо.

— Ничего не поделаешь, какая есть.

Он хватает ее за руку:

— Ты отдаешь себе отчет? Целый месяц я жду этих ночей. Я мечтал о них каждую ночь.

— Хорошо, я виновата. Я должна была тебя предупредить!

— Ты этого не сделала, теперь оставайся!

Она потихоньку высвобождает руку.

— Пойми, если у Жан-Шарля возникнут подозрения, наши отношения станут невозможны.

— Потому что в жертву, ясное дело, буду принесен я.

— Не будем к этому возвращаться.

— Не будем, проиграл.

Лицо Люсьена смягчается, в его взоре остается только глубокая печаль.

— Что ж, до завтра, — говорит он.