Прелестные картинки - де Бовуар Симона (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
— Значит, и она вас любит?
— Да.
Нет, беззвучно кричит Лоранс. Мама! Бедная моя мама! Она не хочет ни о чем расспрашивать Жильбера, не хочет облегчить ему объяснение. Он молчит. Она уступает, поединок с ним ей не по силам:
— И что?
— А то, что я женюсь.
На этот раз она кричит громко:
— Но это невозможно!
— Мари-Клер дала согласие на развод. Она знает и любит Патрицию.
— Патрицию?
— Да. Дочь Люсиль де Сен-Шамон.
— Это невозможно! — повторяет Лоранс. Она однажды видела Патрицию девочкой лет двенадцати, белокурой и манерной; и ее фотографию, датированную прошлым годом: вся в белом на первом балу; прелестная индюшка без гроша, которую мать швыряет в богатые руки. — Вы не бросите Доминику: семь лет!
— Именно.
Он подчеркнуто циничен, и рот его округляется, как бы выставляя улыбку напоказ. Он просто хам. Лоранс слышит, как колотится ее сердце, сильно, торопливо; она точно в страшном сне, когда не можешь понять, происходит ли все на самом деле или тебе показывают фильм ужасов. Мари-Клер согласна на развод: разумеется, она счастлива, что может напакостить Доминике.
— Но Доминика любит вас. Она думает, что на исходе дней вы будете вместе. Она не переживет, если вы бросите ее.
— Переживет, переживет, — говорит Жильбер.
Лоранс молчит. Слова бесполезны, она понимает.
— Ну, не сидите с таким удрученным видом. У вашей матери сильная воля. Она отлично отдает себе отчет в том, что женщина пятидесяти одного года старше мужчины, которому пятьдесят шесть. Она дорожит своей карьерой, светской жизнью, она примирится с разрывом. Я не знаю только — и об этом-то я и хотел с вами посоветоваться, — как наилучшим способом сообщить ей.
— Все способы дурны.
Жильбер глядит на нее с той покорностью, которая стяжала ему славу покорителя сердец:
— Я доверяю вашему уму, вашему мнению: должен ли я сказать ей только, что уже не люблю ее, или следует сразу заговорить о Патриции?
— Она не переживет. Не делайте этого! — умоляет Лоранс.
— Я скажу ей завтра днем. Постарайтесь увидеться с ней вечером. Нужно, чтоб кто-нибудь был около нее. Вы мне позвоните и скажете, как она реагировала.
— Нет, нет! — говорит Лоранс.
— Речь идет о том, чтоб все прошло как можно менее болезненно; я даже хотел бы иметь возможность сохранить ее дружбу; я желаю ей добра.
Лоранс поднимается и идет к двери; он хватает ее за руку.
— Не говорите ей о нашем разговоре.
— Я поступлю так, как сочту нужным.
Жильбер за ее спиной бормочет какую-то ерунду, она не подает ему руки, хлопает дверью. Она его ненавидит. Какое облегчение внезапно признаться себе: Жильбер мне всегда был отвратителен. Она шагает, наступая на опавшие листья, страх сгущается вокруг, как туман; и одна только жесткая, ясная очевидность пронзает этот мрак: я его ненавижу! Лоранс думает: Доминика возненавидит его! Она гордая, сильная. «Непозволительно вести себя, как мидинетка!» Ей будет больно, но ее выручит гордость. Роль трудная, но красивая: женщина, приемлющая разрыв с элегантностью. Она погрузится в работу, заведет нового любовника… А что, если я сама поеду и предупрежу ее сейчас же? Лоранс сидит не двигаясь за рулем своей машины. Внезапно она покрывается потом, ей дурно. Невозможно, чтоб Доминика услышала слова, которые намерен сказать Жильбер. Что-нибудь стрясется: он умрет сегодня ночью. Или она. И земля полетит в тартарары.
Завтра — это уже сегодня; земля не полетела в тартарары. Лоранс ставит машину прямо у перехода, плевать на штраф. Трижды она звонила с работы: гудки «занято». Доминика сняла трубку. Лоранс поднимается в лифте, вытирает влажные руки. Держится естественно.
— Я не помешала? Никак не могла дозвониться, а мне необходим твой совет.
Все это шито белыми нитками, она никогда не спрашивает совета у матери, но Доминика ее почти не слушает.
— Входи.
Она садится в «зоне покоя» просторного салона, выдержанного в пастельных тонах. В вазе огромный букет желтых заостренных цветов, похожих на злых птиц. У Доминики распухшие глаза. Значит, она плакала? Вызывающе, почти с торжеством, она бросает:
— Хорошую историю я тебе расскажу!
— Что такое?
— Жильбер мне заявил, что любит другую.
— Ерунда! Кого же?
— Не сказал. Только заявил, что «наши отношения должны теперь строиться на иной основе». Прелестная формула. Он не приедет в Февроль на уик-энд. Он меня бросает, ясно! Но я узнаю, кто эта особа, и, клянусь тебе, ей не поздоровится!
Лоранс колеблется: покончить разом? Она не в силах, ей страшно. Выиграть время.
— Да ну, просто каприз какой-нибудь.
— У Жильбера капризов никогда не бывает, у него бывают только твердые намерения. — И внезапно вопль: — Мерзавец! Мерзавец!
Лоранс обнимает мать за плечи:
— Не кричи.
— Буду кричать сколько хочу: мерзавец! Мерзавец!
Никогда бы Лоранс не додумала, что мать может так кричать: плохой театр какой-то. В театре да, но не на самом деле, не в жизни. Взвинченный неприличный голос пронзает «зону покоя»:
— Мерзавец! Мерзавец!
(В другом салоне, совсем ином, в точности таком же, с вазами, полными роскошных цветов, тот же крик рвется из других уст: «Мерзавец!»)
— Представляешь себе! Так поступить со мной. Он бросает меня, как мидинетку.
— Ты ни о чем не подозревала?
— Ни о чем. Здорово он меня охмурил. Ты его видела в прошлое воскресенье: сплошная улыбка.
— Что, собственно, он тебе сказал?
Доминика поднимается, приглаживает волосы, слезы у нее текут.
— Что он обязан сказать мне правду. Он меня уважает, он мной восхищается — обычная белиберда. Но любит он другую.
— Ты не спросила ее имя?
— Я за это не так взялась, — говорит Доминика сквозь зубы. Она вытирает глаза. — Я уже слышу всех моих милых приятельниц. «Жильбер Мортье бросил Доминику». Вот уж они повеселятся.
— Найди ему сейчас же замену, мало ли их увивается за тобой.
— Стоит о них говорить — жалкие карьеристы…
— Уезжай. Покажи всем, что ты прекрасно можешь обойтись без него. Он мерзавец, ты права. Постарайся забыть его.
— Он будет только доволен! Это его более чем устроит.
Она поднимается, ходит по салону.
— Я верну его. Так или иначе. — Она глядит на Лоранс злыми глазами. — Это был мой последний шанс! Понимаешь?
— Полно.
— Оставь! В пятьдесят один год не начинают жизнь сначала. — Она повторяет, как маньяк: — Я верну его! Добром или силой.
— Силой?
— Если я найду способ оказать на него давление.
— Какой способ?
— Поищу.
— Но что это тебе даст, если ты сохранишь его силой?
— Я его сохраню. Не буду брошенной женщиной.
Она снова садится. Остановившийся взгляд, стиснутые зубы. Лоранс говорит. Она произносит слова, подчерпнутые некогда из уст матери: достоинство, душевный покой, мужество, уважение к себе, сохранять лицо, уметь себя держать, избрать благородную роль. Доминика не отвечает. Она говорит устало:
— Иди домой. Мне нужно подумать. Будь столь любезна, позвони Петридесам от моего имени, скажи, что у меня ангина.
— Ты сможешь уснуть?
— Во всяком случае, не беспокойся, я снотворных не наглотаюсь.
Она сжимает руки Лоранс непривычным, стесняющим жестом, впивается пальцами в ее запястья.
— Постарайся выяснить, кто эта женщина.
— Я не знаю никого из окружения Жильбера.
— Попытайся все же.
Лоранс медленно спускается по лестнице. Что-то теснит в груди, мешает дышать. Она предпочла бы раствориться в нежности и печали. Но в ушах звенит крик, она не может забыть злого взгляда. Ярость и оскорбленное тщеславие — страдание, столь же душераздирающее, как любовная боль, но без любви. Кто мог бы полюбить Жильбера настоящей любовью? А Доминика? Любила ли она когда-нибудь? (Отец не находил себе дома места, как душа неприкаянная, он любил ее, он любит ее до сих пор. И Лоранс растворялась в нежности и печали. С тех пор Доминику окружил зловещий ореол.) Даже страдание не делает ее человечной. Точно слышишь скрежет лангуста, невнятный шум, не говорящий ни о чем, кроме боли. Особенно нестерпимой, потому что не можешь ее разделить.
