Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - фон Риббентроп Рудольф (е книги .txt) 📗
Когда господь бог наутро осмотрел повреждения, мы обнаружили следующее: в церкви этот парень, нетвердо держась на ногах, налетел на подсвечник из гипса, тот упал и разбился. В пивной он высадил окно и прихватил кресло-качалку — его мы нашли на улице; в одном саду он похитил кролика из сарайчика, тот отыскался у него на квартире в полном здравии и был передан, как и кресло-качалка, законному владельцу. И наконец, кульминация «бесчинств»: на деревенской улице он проходил мимо дома, к стене которого была приставлена лестница, ведшая к окну на втором этаже. Лишь от моего следователя в Париже капитана Гара, явно сдерживавшегося, чтобы не помереть со смеху, я узнал, что мой человек полез вверх по лестнице и, гаркнув в открытое окошко что-то вроде «ху, ху», вспугнул месье Икс и мадемуазель Игрек (!), которым пришлось, как это теперь стояло в актах, спасаться бегством неодетыми. Во всяком случае, так мне, ухмыляясь, рассказал капитан Гара.
Мой первый визит был нанесен священнику, чтобы извиниться и, конечно же, уведомить о принятии на себя расходов на ремонт. Последовало посещение мэра, дряхлого, прикованного к инвалидной коляске генерала. Не знаю, дошло ли до него вообще, зачем я пришел, так как он снова рассказывал мне, как и каждый раз, когда я вынужден был иметь с ним дело, что это именно он не дал немцам взять в 1916 году Верден. Само собой разумеется, все «убытки» были возмещены. Кроме того, на виновника, по приказу командира дивизии, был составлен «отчет с места преступления», что могло для него окончиться военно-полевым судом. Большего сделать было едва ли возможно! Когда я, наконец, был выдан в 1948 году французам, инцидент превратился в «разграбление и частичное разрушение деревни и церкви Аркур», вероятно, французы не добились бы экстрадиции от американцев без этого сгущения ужасов.
Итак, я стал «военным преступником». Мой допрос вел мистер Ховард, говоривший без акцента по-немецки франкфуртский еврей. Среди заключенных он имел славу непревзойденного хама. Меня, по случаю обнаруженной контрабанды письма, он встретил приветствием: «Желаете, верно, пойти по стопам папаши?» (Казнь отца состоялась всего за несколько недель до того.) На подобные издевательства лучше вовсе не отвечать, разве только осадить надменным взглядом!
Меня снова привели к нему для допроса. Теперь, когда я вошел в его комнату, он заявил: «Вас я откуда-то знаю, не так ли?» Я засмеялся и сказал: «Да, по случаю контрабанды письма!» Меня поймали при попытке с помощью одного товарища отправить без цензуры «на волю» письмо матери. Затем он поинтересовался, получил ли я отпуск, о котором просил. На мой ответ: «Разумеется, нет!» он предложил мне, чтобы я написал матери письмо, такое длинное, как мне хочется. Он отправит его без цензуры. Он сдержал свое слово!
Теперь он принялся записывать мою военную карьеру, задав первый вопрос о том, с каким званием я начал службу в армии. Мой ответ был несколько провокационным, я не поступил на службу сразу в ранге полковника, как это принято у сыновей его президента. Я был простым солдатом и в этом звании участвовал в кампании на Западе, где, кстати, получил ранение. Когда речь зашла о других моих ранениях, он покачал головой и сказал: «Этого вы вполне могли избежать». Лишь только теперь возник вопрос: «Почему вы, собственно, здесь?» Установив, что французы хотели моей выдачи, он отозвался пренебрежительно о французах и заявил, что воспрепятствует моей экстрадиции. В моем присутствии он позвонил главе так называемой War Crime Commission (комиссии по военным преступлениям), некоему полковнику, которому объяснил, что «“сын ван Риббентропа”, по всей очевидности, гораздо приятней своего отца» и что выдачу нужно предотвратить. Естественно, Ховард не мог вечно препятствовать моей выдаче французам, в этом я должен был отдавать себе отчет. Поэтому передо мной возникал серьезный вопрос, который будет определять мою судьбу на протяжении долгих лет, должен ли я скрыться на «свободе» или пойти на риск быть заключенным в течение многих лет, поскольку не мог рассчитывать на более-менее безукоризненный в правовом отношении процесс. На рубеже 1946–1947 годов не существовало никакой ясности касательно того, что вообще будет с интернированными; может быть, нас продержат в заключении еще долгие годы. Здесь у меня был шанс избежать этого. Комендант лагеря уже передал мне, на всякий случай, мои поддельные документы об освобождении. Набор документов был выписан на имя фельдфебеля Вильке, заверен подписью американского полковника и печатью, плюс рекомендательное письмо для всех американских учреждений с просьбой помочь мне, если в этом возникнет необходимость. Кроме того, я получил целый комплект чистых бланков документов. Они хранятся у меня по сей день.
Я был потом на самом деле передан французам и увезен, вместе с другими товарищами по несчастью, в очень холодный день, это было, вероятно, в январе 1947 года, в открытом грузовике в Ройтлинген, во французский лагерь для военных преступников. Лагерем командовал французский капитан, ведший себя по отношению к нам безукоризненно.
Очень скоро я был переведен из лагеря в тюрьму Ройтлингена, с тем чтобы спустя несколько дней в сопровождении двух любезных французских жандармов отправиться в бывшую немецкую военную тюрьму Гермерсхайм на Рейне, служившую теперь французам для той же цели. Поскольку жандармы не учли, что железнодорожный мост в Гермерсхайме был еще не восстановлен, нам пришлось проделать длительный путь пешком к парому, который для меня — из-за скверного питания и недостатка движения — явился довольно затруднительным, так что жандармы из человеколюбия несли под конец мой багаж. Везде встретишь таких и таких людей! Насколько обращение в Ройтлингене было корректным, настолько оно было оскорбительным в Гермерсхайме. В один прекрасный вечер несколько французских офицеров и их жен в вечерних туалетах велели открыть дверь камеры, чтобы поглазеть на меня — это явилось Comble (вершиной, здесь — кульминацией) и показателем уровня интеллигентности тюремщиков. То, что мы, 25 офицеров, из-за стоявшей жары и поскольку камеры уже были заперты, были раздеты почти донага, «дам», очевидно, не смущало. Однако какой толковый офицер согласится на оккупированной территории на должность тюремного палача.
В Дахау (см. выше) я больше не слышал от канадцев о расстреле пленных, он был также и в достаточной мере неправдоподобной историей. Однако после нескольких дней, проведенных в Гермерсхайме, я был увезен канадским офицером и посажен сначала в тюрьму в Гейдельберге, затем в военную исправительную тюрьму в Миндене, известную под фирменным знаком «Tomato» («помидор»). Там меня вновь допрашивал канадский офицер, опять не сказавший ничего ни о месте, ни о времени инкриминируемого преступления, пока мне это вконец не надоело, и я сказал ему, что нахожусь полностью в его власти, мне это совершенно ясно, он может в любое время приказать расправиться со мной и я не смогу этого никак предотвратить. После такого вступления я заявляю ему, что с этого момента я не намерен отвечать ни на какие вопросы, пока назначенный мной адвокат не получит обвинительного заключения, где будут точно описаны обстоятельства предполагавшегося преступления. Излишне упоминать о том, что эта информация так и не была предоставлена ни мне, ни моему адвокату. Вместо этого меня, не подвергая допросам, на все лето 1947 года заперли в Фишбеке в «murder cage» («клетку для убийц»), пока я, наконец, как уже было рассказано, не обратился к своему бывшему Headmaster (директору школы) в Вестминстере.
Я уже описал: просьба к Headmaster вступиться за меня имела следствием мою выдачу французам и притом из-за «разграбления и частичного уничтожения деревни и церкви Аркур», то есть из-за похищенных кролика и кресла-качалки (оба возвращены), подсвечника и оконного стекла (и то, и другое оплачено) и, чтобы не забыть, испуга, пережитого месье и мадемуазель!
В ретроспективе я вижу, что решение выдержать все это было правильным. Я не сделал ничего плохого. Понесенный на самом деле незначительный ущерб, такой, какой, кстати, всегда однажды возникает по вине всех войск в мире, был полностью возмещен. В придачу я принес извинения. В отношении виновника было начато расследование. Объективно против меня ничего не имелось. Только что в то время это еще ничего не означало! С другой стороны, если бы я скрылся, я не смог бы вплоть до наших дней свободно передвигаться. Однако тогда все это, разумеется, нельзя было обозреть. Большой риск оставался, и в последовавшие почти два года случались порой такие моменты, когда я размышлял о том, правильное ли решение я принял.
