Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - фон Риббентроп Рудольф (е книги .txt) 📗

К своей радости, я вновь встретил в Шершемиди доктора Эптинга, которого знал по другим лагерям. Беседы с ним приносили сведения по всевозможным отраслям знаний, часто в очень забавной форме [486]. Однажды он сказал мне: «Вам нужен адвокат, иначе вас согнут в бараний рог!» Но где мне взять адвоката? Его предложением было попросить маркиза де Полиньяк порекомендовать адвоката. Полиньяк являлся очень старым другом моего отца еще со времени задолго до прихода отца в политику. Полиньяк посоветовал мне «мэтра Зауэрвайна», вскоре навестившего меня в тюрьме и сказавшего, что он хочет иметь 100 фунтов наличными в качестве гонорара. Мать, получив от меня письмо об этом, была уверена, что сможет найти деньги. Материнское состояние было, правда, полностью заблокировано, однако она была совершенно уверена, поскольку собиралась просить одного голландского родственника, которого отец вытащил из концлагеря и спас от военно-полевого суда. В 1945 году военные суды, как известно, могли быть очень скорыми на расправу. Но этот человек, похоже, не ценил себя и свою жизнь очень высоко, так как категорически отклонил просьбу матери. Тогда она обратилась с просьбой к еще одному очень старому другу отца в Англии, владельцу фирмы — производителя виски «Джонни Уокер». Сэр Александер Уокер незамедлительно прислал деньги, специально оговорив, что он не хочет их возврата.

У меня были некоторые сомнения по поводу того, был ли Зауэрвайн правильным выбором, потому что его отец Жюль Зауэрвайн, насколько я знал, являлся в 1920-х и 1930-х годах в такой же мере известным, как и германофобски настроенным публицистом. Эптинг утверждал совершенно правильно, что именно поэтому он будет свободен предпринять любые шаги, необходимые в моих интересах. Что до остального, то имя Полиньяк имело по-прежнему большой вес и Зауэрвайн — в то время вошедший «в моду» адвокат, — конечно же, не захочет осрамиться. Между тем я был доставлен к следователю для допроса. Капитан Гара был корректен и, по всей видимости, чувствовал себя ввиду смехотворных обвинений слегка не в своей тарелке. Однако он осведомил меня о том, что теперь он должен запросить мнения из Аркура.

Мать тем временем обратилась к Франсуа-Понсе с просьбой вмешаться. Из замечания Гара я смог заключить, что Франсуа-Понсе действительно написал в судебное ведомство в Париже, однако он не дал мне познакомиться с текстом письма. Я не знаю, смогло ли оно как-то подействовать. Поначалу так не казалось, поскольку Гара сообщил мне, что нам придется ждать показаний местного жителя, эмигрировавшего тем временем в африканский буш. Его поиски для того, чтобы он смог сделать заявление, займут много времени. Зауэрвайн, однако, заявил мне прямо, что я не должен ожидать никакого суда, поскольку обвинения были смехотворными, однако «juge d’etat» (прокурор) не станет закрывать дело, так как из-за моего имени боится нападок прессы. Поскольку Зауэрвайн не предложил никаких дальнейших шагов, прогноз был мрачным: приближались судебные каникулы, начинавшиеся примерно в середине июля и растягивавшиеся на три месяца. Таким образом, лишь в октябре или даже ноябре появлялся шанс на то, что что-либо сдвинется с мертвой точки в моем деле и появится смысл предпринять шаги в соответствующем направлении.

Дед Хенкель любил цитировать поговорку, что нужно дружить с хорошим врачом, хорошим банкиром и хорошим адвокатом, но хорошие идеи нужно иметь самому! Так что я ломал себе голову над тем, что можно было бы сделать, чтобы выйти из тюрьмы до судебных каникул. Время от времени можно было услышать, что те или другие заключенные, в основном пожилые люди или тяжелобольные получали под залог так называемое «libertu provisoire» («условное освобождение»), то есть их на известных условиях временно освобождали, хотя их следствие официально не было завершено. Однажды ночью мне пришло в голову, что это может быть «золотым мостом» для прокурора. Он может ссылаться на то, что расследование дела еще продолжается. Но я получил бы, пожалуй, возможность свободно передвигаться, по крайней мере по французской зоне. Я не признавал за своей идеей, конечно, большого шанса, однако хуже от того, что попытка не удалась, мне тоже бы не стало.

Поэтому я попросил Зауэрвайна о совещании в Шершемиди. Он прислал молодого представителя, которому я объяснил свою мысль и довольно легкомысленно заявил, что требуемый залог я так или иначе найду, хотя, по правде говоря, не имел ни малейшего представления, где его взять. Адвокат потребовал адрес во французской зоне, по которому меня, по условиям «libertu provisoire», можно было бы отыскать после освобождения в случае необходимости. Мне было известно лишь, что двоюродному брату матери принадлежит виноградник около Майнца. Деревню, в которой он был расположен, в семье всегда называли Бишхайм (на гессенском диалекте «Бишем»). Поэтому я дал адрес «семья Шульц в Бишхайме» и был действительно выпущен туда и притом, и это было самым замечательным, без предоставления залога. Деревня на самом деле называлась Гау-Бишофсхайм. Французское правосудие даже не потрудилось проверить адрес. Еще одно доказательство «тяжести» выдвинутых против меня обвинений.

7 июля 1948 года мне сообщили, что на следующий день я буду освобожден из тюрьмы на условиях «libertu provisoire» и «депортирован» в Германию. Должен признаться, что в ночь с 7 на 8 июля 1948 года я почти не смог сомкнуть глаз. Осуществится ли на деле то, что я день в день после трех лет и двух месяцев вновь попаду на свободу, смогу взять судьбу в свои руки и, выражаясь примитивно, снова смогу пойти туда, куда хочу? В качестве многолетнего заключенного становишься скептиком, но все вдруг пошло так быстро.

Утром 8 июля хорошо знакомая «зеленая Минна», как берлинцы называют машину для перевозки заключенных, доставила нас в отдел «депортации» префектуры. Кроме меня, еще одного простого солдата Ваффен-СС, проведшего несколько лет в Шершемиди и так и не узнавшего, за что он удостоен такой чести. В строго охраняемой комнате собралась пестрая публика, мошенники со всех концов света ожидали здесь депортации во все концы света. В итоге остались только мы, двое немцев, так как наш скорый поезд до Страсбурга уходил из Парижа глубокой ночью. Пока мы не пересели в Страсбурге на поезд до Германии, нас сопровождал жандарм. Мы вновь были по-настоящему голодны, так как в тюрьме нас не снабдили никакой едой на дорогу.

Пересекая мост через Рейн в Келе — очень медленно, потому что мост был лишь временно восстановлен, — мы вздохнули, очевидно, потому, что вернулись в Германию. Сияющее солнце в тот день, казалось, вдруг стало светить еще ярче. Однако напряжение сохранялось до последнего момента, мы еще не были в Германии или там, что так называлось нами по привычке.

На еще почти полностью разрушенном железнодорожном вокзале в Келе была, естественно, устроена тщательная проверка документов, в результате проводившие ее жандармы заявили нам, обоим немцам, что мы не можем поехать дальше. Мне прямо сказали, что из-за моего имени — всегда одно и то же, подумал я, — сначала должен дать свое согласие глава местной «Surete» (французской тайной полиции); мой спутник был родом из Саара, поэтому он не мог проехать по французской зоне оккупации в район Саара, но должен был вернуться обратно и воспользоваться путем через территорию Франции. Однако глава «Surete» прибудет лишь на следующий день, потому что сегодня уже никакой другой поезд в Германию не идет. Мое указание на безупречные документы об освобождении и депортации нисколько не помогло; нам было велено искать где-то в развалинах станции угол и ждать следующего утра. Не вмешалось ли что-либо в последний момент? В качестве безвольного заключенного, почти не имеющего возможности повлиять на свою судьбу, всегда ощущаешь себя во власти темных, недоступных восприятию сил.

Нам не оставалось ничего, кроме как искать угол, где бы как можно меньше продувало и где имелась бы некоторая защита от возможного дождя. В таких ситуациях лучше всего чем-то заняться, поэтому я вытащил из своей, со временем ставшей довольно увесистой, стопки книг «Экономику и управление производством» и принялся за работу.