Разбитое сердце Матильды Кшесинской - Арсеньева Елена (список книг TXT) 📗
– А что, – одобрительно сказала Юлия, – очень мило, по-моему. Настоящие стихи. Кто их написал?
Маля пренебрежительно пожала плечами:
– Не знаю и знать не хочу!
– Тебе не нравится? – удивилась сестра.
– «Ветреные глаза»! Брр! – поморщилась Маля. – Терпеть не могу записочек с ошибками. И вообще, это ужасно звучит: «ветреные глаза»! У меня что, из глаз дует? Ему надо бояться простуды, а не любви! К тому же такие убогие рифмы: если «обожаю», то сразу и «уважаю», а если «розы», то непременно будут «угрозы», или «слезы», или «морозы».
– Какая разборчивая! – фыркнула Юлия. – Ну давай, придумай сама рифму на слово «розы». Спорим, это будут какие-нибудь «туберозы»!
Маля задумалась. Как назло, кроме дурацких тубероз, в голову и в самом деле ничего не шло. А стоило подумать про «уважаю» и «обожаю», так немедленно в памяти всплывало «Беру за хвост и провожаю».
– Но ведь я не пишу стихи! – вывернулась она. – Я уж если взялась бы, так будь уверена, придумала бы что-нибудь получше «слез»-«угроз»-«тубероз». И получше бы, чем «сердце рвет мою грудь». Оно что, когтистый зверь? Тоже мне, маленький спартанец с лисицей! А та ужасная строка: «Я клянусь, что взбешусь!» Он что, решил меня припугнуть?
– Ну знаешь, – фыркнула Юлия, – если сильно постараться, можно и к Лермонтову придраться! Помнишь, он пишет: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом»? А туман не бывает голубым, туман всегда белый!
– Оставь Лермонтова в покое! – рассердилась Маля. – Это у нас на Балтике туманы белые, а на Черном море, может быть, они и в самом деле голубые. И вообще, не Лермонтов же мне записочку прислал! И потом, я думаю, Лермонтов был храбрец с дамами. А этот? Так влюблен, а пишет только о том, что боится меня до смерти. Он не смеет, он робеет, он страшится… Фи! Не люблю трусоватых!
– Понимаю, понимаю, – закивала Юлия. – Тебе нужно, чтобы мужчина сразу хватал тебя в объятия, впивался в уста жарким поцелуем и… бросал палку.
Мгновение Маля молчала, а потом так и покатилась со смеху. Обе сразу вспомнили тот давний – два года назад с тех пор минуло, а словно век прошел! – разговор в утреннем туманном лесу.
– Интересно, где теперь бедняжка Макферсон? – задумчиво проговорила Юлия.
– Вот уж что мне совершенно неинтересно! – фыркнула Маля.
– А что тебе интересно?
– Мне интересно, что я наверняка схвачу на выпускном «плохо» по математике, – грустно сказала Маля.
– Ах ты моя миленькая первая ученица! – схватила ее в объятия Юлия. – Не пора ли перестать думать о такой ерунде, как уроки? Главное – спектакль! Главное – как ты станцуешь! А математика… О боже! С такими невероятными глазами, как у тебя, можно вообще не заботиться об отметках. Для женщины ум не главное, тем паче для балерины.
– Ну уж нет! – Маля строптиво вскинула голову. – Я совсем не хочу, чтобы обо мне говорили: «Конечно, она прекрасно танцует и очень хорошенькая, но така-а-а-я дура! Представляете, я недавно спросил у нее, сколько будет дважды два, а она ответила пять!»
– Ты что, не знаешь, сколько будет дважды два? – испугалась Юлия.
– Знаю, конечно, – вздохнула младшая сестра. – Но это я так, к примеру…
– А если к примеру – прими мой совет, – решительно приказала старшая. – Держись подальше от мужчин, которые с женщиной говорят о математике. Счастья ты с ними не найдешь! Малечка, ну перестань ты думать только об уроках! Весна, у твоих ног валяется чье-то разбитое сердце… Ну посмотри же на него, просто наклонись и посмотри!
Маля осторожно наклонила голову, словно и впрямь смотрела на что-то странное, валявшееся на полу. Потом брезгливо сморщилась и передернулась. Приподняла юбку, сделала попытку перешагнуть это «что-то». Покачнулась, чуть не упала, изобразила на лице ужас, отскочила… Покачала пренебрежительно головой, отошла подальше и, сильно оттолкнувшись, длинным прыжком, зависая в воздухе и красиво подобрав ножки, как диктуют итальянские каноны танца, перелетела на другой конец комнаты. Приземлилась, одернула корсаж платья, расправила юбку, чуть коснулась рукой гладко причесанной, но, как всегда, уже раскудрявившейся головы – и, не забыв оглянуться и брезгливо передернуть плечами, вышла.
Юлия восхищенно вздохнула. Все дети унаследовали от отца страсть к драматическому выражению чувств. Она сама уже прославилась как характерная танцовщица, которая умела каждый танец превратить в спектакль. Но Маля – это что-то необыкновенное. Она не идет, а танцует, она не живет, а играет. Весь последний год перед выпускными она играет в первую ученицу…
А впрочем, Маля в самом деле старалась хорошо учиться. Это было ей интересно, к тому же не хотелось огорчать отца, который очень любил гордиться своими детьми. Юлия и Иосиф, стройный, изящный, такой же красивый, как и сам Феликс Иванович, уже окончили театральное училище с похвальными листами – разве можно младшей, папочкиной любимице, отставать?
В общем-то, учиться ей было не слишком трудно. Иногда Маля с презрением смотрела на одноклассниц, которые прибегали невесть к каким ухищрениям, чтобы ответить невыученный урок. Хотя… что и говорить, иногда и ей приходилось хитрить.
Но только не на истории! Мале очень нравился учитель истории Москвин, прекрасный педагог, который обладал редким умением оживлять угасшее внимание учеников. Когда Москвин замечал, что слушатели отвлеклись, он рассказывал какой-нибудь анекдот – а затем постепенно переходил к прерванной нити лекции. Маля отлично знала историю и этим считала себя всецело обязанной преподавателю.
А вот с математикой было похуже. Не зря она боялась экзамена! Когда Малю вызывал к доске господин Галанин, она, не слишком сильная по части математических наук, отвечала, что очень устала от вчерашнего школьного спектакля, у нее-де болят ноги и она даже стоять не может.
– Да, вы, действительно, вчера прекрасно танцевали, – соглашался Галанин, в жизни не посетивший ни одного училищного спектакля, – можете отвечать с места.
А Мале только этого и надо было. Она оставалась сидеть, и подругам легко было подсказывать ей решение задач.
Всегда интересно было на уроках словесности. Господин Рахманов, отец Василия, партнера Мали по сцене, великолепно читал стихи и сопровождал их забавными жестами. Когда он декламировал пушкинское стихотворение «Пророк», при словах «И гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье» в первой строке указательным пальцем тыкал в пол, а во второй – оттопыривал его и указывал куда-то в сторону. И как патетически ни звучал голос учителя, удержаться от смеха было невозможно!
Учитель французского, старый мсье Гильмо, который преподавал еще в пору обучения Екатерины Оттовны Вазем, особенно любил устраивать между лучшими ученицами считки пьес Корнеля, Расина и других французских классиков. На этих читках Маля всегда блистала. Во-первых, она с детства отлично знала французский, а во-вторых, ее знаменитый мимический талант приковывал к ней восхищенное внимание.
Немецкий не считался обязательным предметом, но, по желанию, его можно было проходить. Впрочем, даже те, кто посещал классы, всерьез к этим занятиям не относились – ведь сдавать экзамен не было нужно. Подчас во время урока, услыхав на улицах военную музыку, ученики бросались к окнам и садились на подоконники – смотреть на проходивших по Театральной улице солдат, – а учителя просили дежурить у дверей и дать знать в случае приближения классной дамы. Бедный немец, опасаясь потерять своих и без того немногих учениц (а следовательно, и свой заработок), потакал этому озорству и исправно нес у дверей караул.
Прекрасным преподавателем игры на фортепиано был Сантис, талантливый пианист и композитор. Девочки сплошь и рядом, чтобы увильнуть от урока, просили его показать, как нужно исполнять ту или другую пьесу. Виртуоз садился за инструмент и по мере игры так воодушевлялся, что не замечал, как проходило время урока. Кроме фортепиано, на «мужской половине» училища желающим преподавали игру на всех оркестровых инструментах: на скрипке, на арфе, виолончели, флейте, на корнет-а-пистоне, на кларнете.
