Разбитое сердце Матильды Кшесинской - Арсеньева Елена (список книг TXT) 📗
– Я их убью, пакостных тварей! – прошипела Юлия. – Вот прямо сейчас пойду и поубиваю! – И она, возмущенная до последней степени, кажется, даже начала засучивать рукава! – Скажи, что ты с ними сделала?! Что ты им ответила?
– Ну, я… – хихикнула Маля, – я сказала, что это правда, их осматривать не стоит, потому что ни один мужчина, если он не их партнер по танцам и не получил на сей счет приказа директора училища, к ним ни за что не прикоснется.
– О, браво, дорогая! – захохотала Юлия. – А потом что?
– А потом я заявила, что мне скрывать нечего и стыдиться нечего, но устраивать мне такой осмотр – это значит оскорбить мою семью и моего отца, одного из ведущих танцовщиков Императорских театров.
– Ну-ну! А этот господин доктор?
– Господин доктор поклонился мне как-то очень почтительно и сообщил, что он просто неудачно выразился или мы его неверно поняли, потому что этот осмотр продиктован заботой о нашем женском здоровье. Танец требует от женщин особого напряжения, это напряжение иногда пагубным образом сказывается на нашем здоровье, и он не желает, чтобы у нас вдруг обнаружились болезни, о которых мы не будем знать, но которые могут прервать нашу карьеру и даже свести нас в могилу.
– Еще не легче! – нахмурилась Юлия. – Но, во всяком случае, это звучит не очень оскорбительно. Ловко вывернулся, ничего не скажешь.
– Да уж, ловко, – согласилась Маля. – Но больше никто не спорил. И мы все поочередно посидели в ужасном железном кресле, которое этот господин Вельяминов привез с собой. Там висела такая белая полотняная занавеска с прорезью. В нее просовывалась мужская рука, которая ощупывала нас между ногами, а потом внутрь вставлялась такая металлическая трубка, ужасно противно! И довольно стыдно, хотя самого доктора мы, слава богу, не видели. Некоторые впали в истерику, начали рыдать, а мне хотелось только браниться, как матросу.
– Маля! – ахнула Юлия. – Какому еще матросу?
– Ну не знаю, какому-нибудь. Это просто так говорится, разве ты не слышала? А потом эта фельдшерица смотрела на нас голых. И когда перед ней стояла я, она вроде бы даже с отвращением заявила, что я вполне здорова, сложения нормального, все мои члены в отличном состоянии, но я слишком тощая. А я ей говорю: ведь я балерина, я и должна быть худой и легкой, иначе не сможем танцевать, и наши партнеры нас не смогут поднять. И тогда она… нет, ты не представляешь, что она сказала!
– Что? – умирала от любопытства Юлия.
– Она сказала, что мне уже пора подумать не столько о своих партнерах, сколько о других мужчинах, красивых и богатых. А если я буду так сильно занята мыслями о балете, я могу и упустить свое счастье. Странно, правда?
– Странно… – пробормотала Юлия, лицо которой выражало величайшее замешательство. – В самом деле. Когда, ты говоришь, это все произошло? Позавчера? А почему ты мне говоришь об этом только сегодня, только сейчас?
– Мне не хотелось, – вздохнула Маля. – Все-таки это было ужасно противно – такой внезапный осмотр…
– В самом деле, – кивнула Юлия. – Вельяминов, Вельяминов… Я где-то слышала эту фамилию. Определенно слышала! Надо спросить Зедделера.
Зедделером звали молодого барона, который уже несколько лет ухаживал за Юлией и за которого она лелеяла надежду выйти когда-нибудь замуж. Однако Зедделер был на сборах, поэтому Юлия не могла задать ему этого вопроса до самого дня выпускного спектакля сестры.
А между тем доктор Вельяминов был особой непростой. Он принадлежал к числу трех врачей, которые пользовали членов императорской фамилии. Это были профессор Берлинского университета Лейден, профессор Захарьин и самый молодой из них – доктор Вельяминов. Поскольку Вельяминова мало кто знал в свете, именно он был отправлен в театральное училище с самым что ни на есть деликатным заданием: осмотреть вроде бы всех воспитанниц, а на самом деле – только одну, чья персона в данное время более всех интересовала императрицу.
– Я вас умоляю, милостивый государь! – Красивая светловолосая девушка заломила руки и вдруг рухнула на колени. – Христа ради, ради всего святого… я не могу, не могу! Мой жених, он страшно ревнив. Он убьет и меня, и себя, и… Вы понимаете, о ком я говорю! Не дайте совершиться преступлению! Спасите нас всех, я знаю, это в вашей власти!
Министр императорского двора барон Фредерикс в замешательстве смотрел на лежавшую у его ног девушку. У нее был необычайно красивый, глубокий голос, точеная фигурка и прелестное личико с необычайно белой кожей, тонкими чертами и огромными глазами. Девушку вполне можно было бы назвать красавицей. Впрочем, сейчас от этой красоты мало что осталось: нос распух, лицо пошло красными пятнами, глаза заплыли от слез и покраснели, глухой голос непрестанно прерывался рыданиями. И все из-за чего? Ей, хористке Императорского театра, была оказана величайшая честь. Ей – в самой вежливой форме! – было сделано предложение стать наставницей наследника престола в деликатной сфере. Барон Фредерикс, коего воспитатель цесаревича Победоносцев просил провести этот разговор, приготовился снисходительно принимать многословные благодарности, а что же получил взамен? Дамскую истерику. Девчонка оказалась без ума влюблена в какого-то офицерика, который кормил ее обещаниями жениться, и ради этого весьма убогого журавля в небе пренебрегала… нет, не синицей, вовсе даже не синицей, а истинной жар-птицей, которая уже готова была сесть в ее дрожащие ручонки!
– Встаньте, мадемуазель Мравина, – сказал барон сухо. – Никто вас наси… – Он осекся, потому что слово «насиловать», готовое сорваться с языка, прозвучало бы в данной ситуации весьма двусмысленно, – никто вас неволить не намерен, успокойтесь. Давайте будем считать, что этого разговора просто не было.
Девица неловко завозилась на полу, пытаясь подняться с колен, но от пережитого у нее дрожали руки и ноги, так что барон принужден был помочь ей. Она все еще плакала, но никакого сочувствия Фредерикс к ней не испытывал. Вот дурища! Строит из себя первую христианку, назначенную в жены злобному язычнику, а между тем чуть ли не впервые в жизни барон пожалел, что у него нет дочери подходящих лет, которая могла бы сыграть эту поистине историческую роль. Право слово, будь он девицей, сам бы отдался наследнику! А впрочем, там потребна дама иного общественного положения, не баронесса, а актерка. Ну что же, не все представительницы этого сословия так безнадежно глупы, как Мравина. Ах, как же разрешится эта двусмысленная ситуация? Он умирал от любопытства.
Но сначала следовало закончить дело с певичкой.
– Не было, не было, – дрожащим голосом бормотала девушка. – Не было никакого разговора, клянусь!
– И об этом никто не должен знать, вы понимаете? – Фредерикс прибавил металла в голос. – Вы должны дать…
– Господом богом клянусь, – истово перебила мадемуазель Мравина. – Даю честное слово!
– Этого мало, – досадливо поморщился Фредерикс. – Вы должны дать подписку о неразглашении, понимаете?
– Понимаю, на все согласна! – истово бормотала девица, а сама, чувствовалось, только и думала о том, как бросится на шею своему офицерику и расскажет ему, как ее умоляли, – ну натурально, на коленях! – отдаться цесаревичу, а она, честная, преданная, верная, любящая… дурища! – гордо отказала.
Надо как можно скорей сплавить ее переводом в Москву и доложить Победоносцеву, что требуется другая кандидатура. Как понял Фредерикс, выбор принадлежал самой государыне. До чего же будет огорчена ее величество!
Барон сокрушенно покачал головой.
Однако Мария Федоровна была не столько огорчена, сколько озадачена. Опять надо что-то выдумывать!
Решила посоветоваться с мужем.
– Минни, – пробормотал тот, зевая (дело происходило поздним вечером, когда государь с вожделением думал о подушке и объятиях Морфея), – не понимаю, при чем тут вообще певичка? Зачем, прости, ради бога, в постели оперный голос? Довольно шепота. Ники нравятся женские ноги, я давно заметил, как он оживляется на балетных премьерах.
