Кровь и золото погон - Трифонов Сергей Дмитриевич (читать книги .TXT, .FB2) 📗
Павловский, словно пьяный, вышел в коридор, обтёр платком вспотевшие от страха лицо и шею, присел на крыльце, не обращая внимания на сновавших мимо него вооружённых людей, закурил, успокоился. Решил пока к Каменцеву в батальон не идти. Нужно было проверить адрес, данный полковником, осмотреться, разместиться по выданному ордеру, поесть в конце концов. Он вернулся в военкомат, нашёл оружейный склад, постучал в обитую железом дверь. В открытом окошке появилась крохотная физиономия старичка с ухоженными бородкой клинышком и усами.
– Тебе чего, мил-человек?
Павловский сунул ему приказ о выдаче оружия.
– Заходи, – промурлыкала физиономия, дверь отворилась.
В пирамидах стояли разнокалиберные винтовки и карабины: «мосинские», германские «маузеры», японские «арисаки», однозарядные «берданки». Павловский выбрал привычный ему и безотказный «мосинский» кавалерийский карабин, отвёл затвор, проверил смазку, посмотрел чистоту ствола.
– Пойдёт, – сказал оружейнику, – патроны давай, три подсумка к ним и мне ещё револьвер положен.
Старичок выложил на стол два старых патронных подсумка, относительно новый револьвер «наган», две коробки патронов и кобуру к нему, отсчитал из цинкового ящика ровно пятьдесят винтовочных патронов и, чуть подумав, выставил две германские «колотушки» – противопехотные гранаты на длинной деревянной ручке.
– Патронов для карабина маловато, – недовольно пробурчал Павловский, ссыпая боеприпасы и гранаты в свой сидор.
Оружейник пододвинул ведомость и журнал выдачи.
– Расписывайся, мил человек, и ступай с богом. Остальное в бою добудешь.
Нацепив на пояс кобуру с револьвером, закинув на плечо сидор с карабином, Павловский, улыбаясь, попрощался:
– И на том спасибо. Ну, прощевай, дядя!
В столовой ему выдали две буханки ароматного, только испеченного ржаного хлеба, две больших луковицы, два вяленых леща, два малюсеньких бумажных пакетика, один с солью, другой с молотым перцем.
– Сахару и консервов нету, – решительно заявила молодая румяная кладовщица, с интересом присматриваясь к новому военному.
– Здоровей будем, красавица, – улыбнулся в ответ Павловский, – а как тут у вас с досугом?
Молодуха кокетливо поправила выбившуюся из-под косынки русую прядь и, смерив исполинскую фигуру Павловского намётанным взглядом голубых глаз, пропела:
– Так ведь кому какой досуг требуется? Мы, чай, девушки серьёзные, с водой и хлебом досужничать непривычные.
Павловский принял игру.
– Вот и чудесно. Пойду расквартируюсь, представлюсь начальству и буду ждать в указанном вами месте.
– А квартироваться где будете? – Девица поглядела показанный Павловским адрес. – Ой, да это ж тут рядом, в доме бывшего купца-мельника Афанасьева, там одни командиры селятся. Вы, значится, тоже командиром будете? – с уважением спросила она.
– А то! Им самым и буду. Так где вас ждать, красавица?
Договорились встретиться у входа в Порховскую крепость в шесть вечера.
Разместившись на постой в добротном двухэтажном купеческом доме, в большой чистой комнате на четыре койки, застеленных солдатскими байковыми серыми одеялами, Павловский здесь же, в просторной гостиной, использовавшейся как общая столовая, перекусил остатками пирогов и курицы с луком, выпил из самовара кипятку, забросил под отведённую койку сидор и отправился изучать город.
Порхов, уютно раскинувшийся по берегам Шелони, до революции считался после Великих Лук самым богатым уездным городом Псковской губернии с населением около восьми тысяч человек. На Шелони работали мельницы, кожевенные и красильные фабрики, кирпичные, свечные, пивоваренные, овчинно-шубный, винный заводы, десятки пекарен и маслобоен, множество различных мастерских… В 1897 году было построено здание вокзала, а в 1905 году – железнодорожный мост через Шелонь, и город стал важным транспортным узлом, через который пошли поезда на Новгород, Псков, на Москву через Великие Луки, на Смоленск, в Прибалтику.
Порхов и сёла Порховского уезда стали превращаться в места модного отдыха. Питерские и московские чиновники, военачальники, помещики строили дачи, развивали поместья, разбивали парки и сады. В городке ежегодно открывались новые чайные, кофейни, кондитерские, трактиры и питейные дома, магазины и лавки. Порховская ярмарка слыла на весь Северо-Запад России. Здесь работали коммерческий банк, драматический театр, гимназии и реальное училище, хорошие земские больница и библиотека. Старая средневековая крепость, десятки церквей, мощёные улицы с ухоженными усадьбами и домами, густая зелень скверов, парков и садов – всё это создавало городу особую привлекательность и уют, жить здесь, по словам горожан, было спокойно и комфортно.
Так было раньше, до революции. Теперь, в холодный и сырой апрель восемнадцатого, город, ставший после захвата Пскова немцами, прифронтовым, предстал перед Павловским в самом невыгодном свете. Повсюду сновали сотни вооружённых военных, на улицах грязь, неубранные кучи лошадиного навоза, закрытые торговые магазины и лавки, питейные заведения, не работало большинство предприятий, очереди за хлебом и керосином… И лица людей. Затравленные, испуганные, злые…
Павловский нашёл Смоленскую улицу и, не торопясь, побрёл к Сенной площади. Он шёл уверенно, как знающие себе цену кадровые военные, но делал вид, что с любопытством иногороднего разглядывал дома и вывески. Дойдя до Сенной площади и обнаружив нужный дом с заколоченными досками окнами скобяной лавки, он внимательно осмотрелся, понимал, входить нельзя, возможна засада. Но нестерпимое желание поскорее увидеть боевого товарища и вечное гусарское «Бог не выдаст, свинья не съест» толкнули войти во двор, подняться, как указывал в записке Каменцев, на второй этаж, и постучать в нужную дверь.
На пороге появилась очаровательная молодая женщина, зябко кутавшаяся в шаль белой шерсти. Огромные серые глаза со страхом глядели на высоченного солдата в серо-рыжей шинели, мятой фуражке и грязных сапогах, сжимавшего ремень висевшего на плече карабина. Павловский, ослеплённый красотой женщины, остолбенел. Они так, молча, и стояли: она, мелко дрожа от страха, он – парализованный её неземным обликом. В чувства их привёл серенький пушистый котёнок, выбежавший из квартиры, замяукавший и ткнувшийся носом в ноги дамы. Она быстро схватила и прижала его к груди. Павловский огляделся по сторонам, никого не обнаружив, выпрямился, щёлкнул каблуками и, чуть склонив голову, представился:
– Штаб-ротмистр Павловский!
Незнакомка виновато улыбнулась, чуть посторонилась и ответила:
– Входите. Мы давно вас ждём.
4
Хозяйкой квартиры оказалась Ксения Михайловна Беломорцева, вдова двадцати восьми лет, дочь генерал-майора Беломорцева, служившего в штабе отдельного корпуса пограничной стражи, примкнувшего к корниловскому мятежу и объявленного в конце августа семнадцатого года правительством Керенского в розыск.
Ксения Михайловна уговаривала гостя снять шинель, пройти в квартиру, но безуспешно. Павловский, стесняясь грязных сапог, несвежей гимнастёрки и собственной немытости, категорически отказался, сославшись на недостаток времени. Пришлось общаться в прихожей.
Хозяйка, как-то сразу поверив Павловскому и будто дождавшись, кому можно исповедаться, рассказала, как перед бегством отца в Эстляндию в начале сентября прошлого года он настоял, чтобы они с матерью уехали в Порхов, сняли квартиру и тихо ждали его дальнейших указаний. Поведала она и о том, что их семья давно дружила с семьёй Каменцевых, что Кирилл в юности даже ухаживал за ней, но руку и сердце так и не предложил. За год до войны она по любви вышла замуж за капитана Генерального штаба Новикова, погибшего в июне шестнадцатого года под Луцком во время Брусиловского наступления. Детей, к сожалению, завести не успели. Мама простудилась и три дня лежала в постели. И тут послышался её слабый голос:
– Ксения! Кто-то пришёл? Ну где же ты? Я так скучаю в одиночестве!
