Кровь и золото погон - Трифонов Сергей Дмитриевич (читать книги .TXT, .FB2) 📗
Павловский рукой позвал трактирщика к стойке и, порывшись в кармане шинели, выложил перед ним крупную золотую цепочку.
– Мне, брат, требуется бутылка хорошего сухого красного вина и шоколад.
Трактирщик побуравил Павловского острым, пронизывающим взглядом, оценивая, с кем имеет дело. Придя к выводу, что пред ним не большевик, не чекист и не комиссар, ответил с достоинством:
– Так ведь для хорошего человека и постараться не грех. – Он отодвинул в сторону цепочку. – Это за шоколад. За вино следует добавить.
Павловскому алчность не понравилась. Он снял с плеча карабин, направил ствол в сторону трактирщика и передёрнул затвор.
– Обязательно добавлю, хозяин. Уж ты мне поверь.
Уходил Павловский из трактира, неся в сидоре бутылку крымской «Массандры» из винограда Каберне 1913 года, плоскую фляжку чешского ликёра «Бехеровка», большую коробку шоколадных конфет знаменитой московской кондитерской «Абрикосов А. И. и сыновья».
5
В штабе караульного батальона царила суматоха. По коридорам сновали люди в штатском с кипами бумаг, конвойные провели несколько человек без ремней, с руками за спиной, хлопали двери. Средних лет военный, больше смахивающий на провизора или врача, остановив Павловского, озабоченно спросил:
– Вам кого, товарищ?
Павловский отдал честь, вручил приказ, полученный в военкомате.
– Мне бы командира или комиссара батальона.
Военный, пробежав глазами бумагу, ответил скороговоркой:
– Я комиссар батальона Никифоров, командир арестован, оказался контрой, чекисты ведут обыски и аресты военспецов, связанных с бывшим командиром, будешь командовать не взводом, а ротой, сегодня я занят, приходи завтра утром, нет, лучше после полудня. Разместился? Продпаёк получил? Дорогу найдёшь? Ну всё, бывай, до завтра! – И пропал за дверью.
Павловский, осатаневший от событий дня, отправился искать старую крепость. В Порхове были три слободки: Троицкая, Духовская и Пятницкая. Троицкая слободка примыкала к древней крепости. Именно там, на правобережье Шелони, и располагались казармы охранного батальона. Это была окраина города, напоминавшая богатую деревню. Каменных строений не имелось, все жилые постройки были деревянные, одноэтажные, справные и добротные, только несколько двухэтажных. У всех хозяйств были большие земельные участки с богатыми садами, почти все имели коров, а то и несколько, нетелей, свиней, поросят, коз, овец, птицу. Извозчики держали лошадей для лёгкого и ломового воза. Здесь, в этой слободке, жизнь была другой, нежели в городе, как-то почище, поярче, позвучнее, понасыщеннее и, видимо, посытнее. Мычали коровы, галдели куры и гуси, собаки, как и положено, облаивали всех проезжих и прохожих, на скамьях у домов сидели старухи и старики, по улице носилась ребятня.
Вскоре Павловский узнал, что состав населения слободки был в некоторой степени либеральный, здесь проживали бывшие чиновники городской управы и уездных учреждений (многие из которых перешли на работу в советские учреждения), врачи, учителя, купцы, владельцы постоялых дворов, церковнослужители и ремесленники. В слободке имелся собственный базарчик, работали хлебные, мясные, молочные и рыбные лавки и магазинчики мелочного товара. Горожан они не обслуживали, работали по стуку, по условленному сигналу, по взаимной договорённости.
На этом островке сытости и относительного благополучия и проживала Маруся Кротова, дочь известного в городе кожевенника, мастера по изготовлению овчинных полушубков, женских дублёнок, всевозможных рукавиц и шапок. Она ждала Павловского у входа в старую крепость нарядная, в лёгкой короткой дублёнке с накинутой на плечи шалью, в коротких сапожках, свежая, словно только вынутый из печи румяный пирожок, источавшая здоровье, радость встречи с приглянувшимся очень загадочным молодым человеком.
– Ой, – весело воскликнула она, увидев подошедшего Павловского, – а мы и не познакомились даже! Меня зовут Маруся Кротова, а вас?
– А меня, – подыгрывая ей и взяв её под руку, ответил Павловский, – Иваном Ивановым.
Маруся сочно рассмеялась.
– Вот здорово, Иван Иванов! А по отчеству не Иванович, случаем?!
– Нет, Никодимович. Маруся, а сколько тебе лет?
– Двадцать на Пасху будет, а вам?
– Двадцать шесть. Молодые мы, давай на «ты», а то как-то неловко ты меня «выкаешь».
– Давай!
– Какие будут предложения по досугу? Гляжу, у вас тут не густо с этим делом, большинство увеселительных учреждений закрыто. Да и не люблю я шумных мест.
– Пошли, Ваня, есть у меня подружка, одна в слободке живёт. Мужа ёйного, жандармского вахмистра, большевики в декабре прошлого года расстреляли. Детей у неё нету, она всё книжки читает да детишек слободских арифметике и языку обучает. А что в сидоре-то несёшь, не мутню самогонную?
Павловский прижал её к себе и шепнул в горячее маленькое ушко:
– Поверь, не пожалеешь.
Давно стемнело, в домах от керосиновых ламп тускловато светились окна, еле освещавшие мощёную улицу. Газовые фонари нигде не горели, у новой власти не было средств на уличное освещение. Только у дома, куда завернули Маруся и Павловский, на кованом металлическом столбе в виде лотоса горел керосиновый фонарь.
На стук дверь отворила молодая женщина на вид чуть постарше Павловского, высокая, стройная, с гордой осанкой. Её худощавое лицо с острыми скулами, близко посаженными глазами, тонкими губами и носом с горбинкой – в профиль напоминало хищную птицу. Только густые вьющиеся каштанового цвета волосы, аккуратно прибранные и скреплённые сзади крупным роговым гребешком, смягчали жестковатый образ хозяйки. Она улыбнулась и удивительно мягким и певучим голосом сказала:
– Ну, наконец-то! Входите, дорогие гости. Ужин, пожалуй, уже остыл.
Маруся привычно, как будто жила здесь постоянно, отправилась на кухню, а Екатерина (так звали хозяйку) предложила Павловскому:
– Иван, не хотите ли сполоснуться, баня еще тёплая, с утра топлена?
Ему было и неудобно, и одновременно край как хотелось помыться. Секунду подумав, смущённо согласился. Маруся крикнула с кухни:
– Ванюша, ступай в баньку, я пока ужин соберу!
В предбаннике на лавке он аккуратно сложил исподнее, штаны, гимнастёрку, шерстяные носки, предусмотрительно сунутые в Новгороде матерью в его сидор. Грязные портянки он сунул в сапоги, оставленные в сенях.
Как он блаженствовал во влажной, душистой теплоте бани! Намылился, обмылся почти горячей водой и… ощутил на спине прикосновение женских рук. Повернулся и вместо ожидаемой Маруси увидел нагую Екатерину. Она сделала шаг навстречу и крепко прижалась к нему всем телом, упругим и податливым. Они отдались друг другу жадно, молча, быстро.
В предбаннике не оказалось его одежды.
– Вот, – указала она на стопку чистого белья, – это моего покойного мужа, тебе подойдёт, одевайся. Твоё я выстирала, к утру высохнет, оденешь чистое. Пошли ужинать.
Со времени пребывания у матери в Новгороде Павловский так не ел. Стол ломился от мясных и рыбных закусок, будто и не было никакого Великого поста. В запотевших хрустальных графинчиках поигрывали явно дореволюционная водочка и какие-то наливочки, стол украшали принесённые им вино и чешский ликёр. В гостиной витал дурманящий аромат свежеиспечённого хлеба. Павловский в какой-то момент растерялся: как ему действовать дальше, за кем ухаживать? «Маруся, конечно же, всё знала, возможно, у женщин даже был такой уговор, – думал он. – Ну и пусть. Как-нибудь образуется».
Образовалось в лучшем виде. Маруся усадила его рядом с собой, подкладывала в его тарелку, нежно касалась его руки, шеи, теребила волосы. Все были веселы и раскованы. Прихлёбывая из хрустального стаканчика ликёр, Екатерина спросила:
– Иван, а ведь вы и не солдат вовсе, так ведь?
Павловский ответил не сразу. «Неужели чекистский капкан? – лихорадочно соображал он. – Нет, вряд ли не успели чекисты так быстро научиться дам использовать в своей работе. Вряд ли».
