Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Вересов Дмитрий (читать книгу онлайн бесплатно без .TXT) 📗
Вот именно в этот момент Никита, которого порядком помяло и укачало в штормящей толпе, чуть не пропустил второй вызов Пиццы-Фейса, несмотря на то что вибросигнал добросовестно щекотал пах, поскольку телефон Никита засунул глубоко в карман джинсов, а ария Марии Магдалины из старомодной зонг-оперы «Иисус Христос суперзвезда», на которую был настроен вызов, ласковой волной растекалась по животу. Никита замешкался, второпях зацепившись за какой-то шов в кармане, но в последний момент успел нажать зеленую кнопочку приема, чтобы услышать в трубке ехидное мурлыканье Пиццы-Фейса:
– Ты не руки ли умывал, сын мой, перед тем как трубочку взять? Долгонько что-то. Я уж распереживался и валерьянку пить хотел.
– Все в порядке, – ответил Никита.
– Получил, сын мой, упаковочку? – уточнил Пицца-Фейс. – Ну так доставь ее ко мне на дом, на Седьмую Советскую, сын мой… Ну да, ну да, по прежнему адресу, то есть почти по прежнему адресу. Плюс еще четыре номера дома. А из прежнего номера квартиры… Ты его помнишь, нет? Вот и славно. Из прежнего номера квартиры вычти двадцать девять… Нет, не в двоичной системе следует считать, убоище ты электронное, изверг научно-технического прогресса. У тебя калькулятор-то есть или в уме сочтешь? Вот и умница. Ай, молодец! Так это у нас будет с фасада, во двор не заходи. Легко найдешь. Доставишь, получишь положенную денежку, а также и премиальные, то есть подъемные, я хотел сказать. Потому как мне требуются представительные сотрудники, настоящие… мр-мр-мрр… киты. Касатки. Нарвалы. А не одурелая тощая корюшка с взъерошенными плавниками и голодным блеском в глазах.
И Никита, получив ценные указания, развернулся к стеклянным воротам выхода, приложив некоторые усилия, выбрался из штормового эпицентра, сделал шаг, другой, третий и… отлетел к колонне, не удержавшись на ногах и выронив драгоценную Пиццину посылочку. Которую тут же поддала ногой та самая девица в черных грачьих перьях на голове, что ухитрилась повергнуть Никиту, и даже не подумала извиниться. И даже не подумала оглянуться, чтобы по крайней мере взглянуть, на что она такое налетела с разбегу. Может, на старушку-шаркушку, божий одуванчик, может, она кого убила насмерть или покалечила… А может, колонну свалила и сейчас потолок рухнет и всех раздавит.
Никита, сидя на отбитой заднице, длинной своей ногой проворно подгреб к себе помятый сверточек, потряс его, помял, прислушавшись: вроде бы ничего не скреблось, не дребезжало и не хрустело, значит, не разбилось, слава Аллаху. Он поднялся, кряхтя и растирая отбитые филейные части, и злобно посмотрел вслед черной девице, которая вдруг легко, по-птичьи, с ноги на ногу запрыгала на месте, забила черными крыльями плащика-размахайки, завертела над головой сложенным черным зонтом и заорала благим матом, перекрывая голосом гомон толпы.
– Яша! Я-ша! Я уже сто лет здесь! С ночи! Только заблудила-а-ась! Яша! – вопила черная девица. – Яша! Иди сюда! Пробирайся как-нибудь, а то меня все время относит! Толкаются!
– Таня! – заорал в ответ белокурый былинный молодец со скрипкой. И, наплевав на жаждущую родственных объятий Фриду Наумовну, на родителей, вероятно имеющих на него сегодня определенные виды, на приятную рыжую лису, являвшуюся кем-то вроде тетки, что ли (он толком не разбирался в родственных переплетениях), наплевав на представителей филармонии, которые должны были быть где-то здесь, но которых он не опознал, а они, надо полагать, – его, наплевав на все и вся, ринулся к Тане, раскрывшей объятия. Он наподдал ей по спине скрипкой, а она ему – зонтиком, и счастье их было безбрежно.
Никита с неприязнью смотрел на обнимающуюся парочку, в любовном раже топтавшую друг другу ноги, и злорадно себе думал, что вот у этих, чьи волосы, белые и черные, перемешались сейчас, у этих, которые считают, что сейчас они одни на целом свете, и потому целуются самозабвенно и без оглядки, что у этих вот, ошалелых и вдохновенных, все впереди. Все, все-е впереди! Они еще узнают, почем фунт лиха. И этот красавец скрипач, придет момент, неожиданно возвращаясь среди ночи, еще застанет свою чокнутую грачиху в объятиях какого-нибудь – хорошо знакомого – засранца и пойдет бродить под дождем или снегом, проклиная тот день и час, когда… Когда застал. Вот именно – когда застал. «Возлюбленная моя, губы твои…» Тьфу ты!
…Где-то он ее видел, эту грачиху? Уж очень знакомая прическа.
И Никита, мучась вопросами, разнообразными и тяжкими (что теперь у них с Аней? И если, как видно, больше уже ничего,то с каких слов и действий начинать раздельное существование? Во что его втягивает хитрая бестия Пицца-Фейс и не соскочить ли, пока не поздно? Что делать с материным очередным запоем? И где он, черт возьми, видел эту грачиху? А также кого напоминает рыжая лиса?), отправился к остановке рейсового аэропортовского автобуса, чтобы добраться до метро, потом вылезти на «Чернышевской» и пешочком, под дряблым похмельным солнышком, добрести до Седьмой Советской, до Пицциной квартиры, и получить денежки. С денежками мировые проблемы решать будет легче.
* * *
Аня сидела сгорбившись, поджав под себя одну ногу, и смотрела на электронных вуалехвостов, что кружились в спектрально-голубой водице монитора, невесомые и совершенные. Повторяющиеся плавные движения рыбок завораживали Аню, гипнотизировали, и ни одной плодотворной мысли не было в бедной ее головушке. Сколько она так сидела? Пять минут? Час? Три часа? С тех пор как выставила надоеду Войда, не по-хорошему проказливого, так и сидела.
Он отладил компьютер и повел себя покровительственно и бестактно. Поцелуйчики в лобик и в щечку, дурацкие наставления по поводу того, как вести хозяйство, объятия по-свойски, бесцеремонная получасовая болтовня по телефону с каким-то Фомой… В общем, Войд решил, что отныне Аня его девушка. И Аня его выставила, по счастью успев поймать за руку, когда он попытался прихватить с собою Никитины ключи.
– Войд, мне работать надо, – сказала она. – Шел бы ты… домой. Переодеться там, побриться…
– Хорошо, Энни, – покладисто согласился Войд, – я вечером тут буду как штык. С букетами, с конфетами, с приветами. Жди, любимая.
– О господи, – прошипела Аня в сторону и твердо решила, что не откроет. Сдался он ей, стыдоба какая. Что теперь вообще делать-то? И она, продираясь сквозь ядовитые и колкие, словно тернии, мыслишки, сквозь жгучие, словно крапива, воспоминания, без особого успеха внушая сама себе (поскольку Никиты не было), что все как-то перемелется, включила компьютер в твердом намерении закончить реферат. И дальше гад морских, точнее, электронных не продвинулась. Так и пялилась на красивенькую заставку.
Сидела поджав ногу, тупела и остывала и сама превращалась в аквариумную рыбку, которые мечутся туда-сюда, от одной стеклянной стенки до другой или по кругу, или, уткнувшись в стекло, смотрят бездумным взглядом на жизнь внешнюю. За аквариумным стеклом, на воздухе, жизнь бурлит, по-городскому пахнет бензином и гамбургерами, растет трава на газонах, в витринах висит недурная одежка с ценниками, на которых указан процент скидки, люди трясутся в маршрутках, пьют колу, едят мороженое, листают «Космополитен», читают Коэльо и Мураками, целуются в метро, стригутся в парикмахерских салонах, пляшут на дискотеках… А ей, Ане, теперь сновать за стеклом, пускать пузыри, копошиться в донном иле и уповать на руку дающую… Дающую корм днесь. И это жизнь?!
Одним словом, Аня, бедная рыбка, нуждалась в утешении. Саму себя утешить не получалось ни за что, только еще хуже выходило. И она, пересилив себя, тряхнув головой, чтобы отогнать наведенный вуалехвостами морок, сползла со стула, потерла отсиженную ногу всю в кусачих мурашках и похромала на кухню, мириться с Эм-Си Марией, с которой не разговаривала от досады на саму себя. А та, понятное дело, надулась от такой несправедливости и тоже не разговаривала, являла Ане свою бумажную ипостась, немую и стервозную.
– Эм-Си… – робко позвала Аня. – Эм-Си, ладно тебе…
