Одиночество в сети. Возвращение к началу - Вишневский Януш (читать хорошую книгу TXT) 📗
– Ах ты мерзкий сексист! Но в сложившихся обстоятельствах я прощаю тебя, – прошептала она.
Он не помнил, сколько часов они пролежали под ивой. Обычно после секса они лежали в обнимку, а он прижимал ее руку к своим губам, слушал ее нежный шепот и, так и не успевая ничего сказать в ответ, засыпал. На этот раз все было по-другому.
Она положила голову ему на плечо, а он прикрыл ее пиджаком. Говорили. Она рассказывала ему об ивах в гамбургском парке, куда каждую субботу отец брал ее на прогулку. Она не помнила, высокими или низкими были они, те ивы, раскидистыми или стройными, но она помнила, что у тамошних белок, которые прибегали к ним, когда они сидели на скамейке, глаза были как у плюшевой игрушки, которую она получила на день рождения от бабушки Сесилии. Иногда, когда она очень скучала, доставала из коробки игрушку, обнимала и вспоминала большие теплые руки отца и тех белок. Она попросила Якуба снова рассказать ей о звездах на небе. Показывала пальцем и спрашивала: «А эта почему такая светлая? А эта почему мигает? А вон та, почему она такая маленькая? А почему?…». Она любила его рассказы о Вселенной, о черных дырах, которые вовсе никакие не черные, о сверхновых, которые как исчезающие фотографии на Снэпчат, о галактиках, которые сталкиваются друг с другом или поглощают одна другую. Она хотела, чтобы он еще раз объяснил ей, откуда известно, что Вселенная расширяется, и почему это означает, что каждый вечер люди смотрят на звезды, которые становятся все дальше и дальше от них. Для Нади звездное небо было, как однажды она ему призналась, «хэппенингом, необычным художественным событием, которое все люди в мире могут смотреть каждую ночь, причем бесплатно». Она утверждала, что если бы верила в Бога, то поздравила бы Его с талантливой постановкой. Астрономия, космология или астрофизика ее мало интересовали. Она больше верила поэту: ведь если каждую ночь зажигаются звезды, значит, это кому-нибудь нужно.
Укрытие под ивой они покинули, когда уже рассветало. В парке появились первые велосипедисты, радостные пенсионеры с палками для скандинавской ходьбы и утренние бегуны. Якуб с удивлением констатировал, что в обществе избыток мазохистов, желающих делать себе больно и готовых вставать на рассвете. Надя вытащила из рюкзака книгу и легла на траву, положив голову ему на бедра. Она начала вслух читать о Грузии.
Это была ее идея, поехать туда. С палаткой, рюкзаком, котелком, без какого-либо конкретного плана, обойти стороной все, что в туристически модной в последнее время Грузии считается достойным обозрения. С одним лишь исключением – они хотели поехать в Гори, туда, где родился Сталин, чтобы понять, кем сегодня для свободолюбивых грузин – особенно для молодых, в общем их ровесников – является этот варвар. И кроме того, они собирались дегустировать местное вино, пировать с грузинами, послушать бесконечно длинные и поэтичные тосты, танцевать до рассвета и без зазрения совести толстеть от чурчхелы, о вкусе которой ходят легенды.
А подбили их на это путешествие один известный журналист и его жена, настолько влюбленные в Грузию, что устроили в этой стране свое официальное бракосочетание и сыграли там свадьбу. Они не столько завлекали описаниями красот, сколько пытались объяснить непохожесть, оригинальность, особый менталитет жителей, ну и, конечно, кое-что о потрясающей истории этой страны.
С тех пор, как они решили поехать, Надя просто заболела Грузией. Она покупала исключительно грузинское вино, искала в интернете рецепты грузинских блюд, изучала на Ютубе грузинский и изводила Якуба песнями Кэти Мелуа, которая там родилась и только во время войны в девяностые эмигрировала с родителями в Белфаст. А ее песни про девять миллионов велосипедов в Пекине и про любовь до гроба он и без этих напоминаний знал наизусть.
Наверное, Грузия на самом деле какая-то удивительная страна, отдающаяся эхом в мироздании, если даже книга о ней Наде служила как повод для того, чтобы рассказать свою историю.
Когда в 1940 году после нескольких месяцев ссылки под Красноярск от тифа умерли родители бабушки Сесилии, осиротевшую девочку приютила грузинская семья, тоже ссыльные. Сесилии было тогда тринадцать лет, Мариам, дочери ссыльных грузин, было чуть больше. Они стали лучшими подругами. Зимой спали на лежанке за печкой, прижавшись друг к другу, летом уходили из школы, чтобы в самую жару искупаться в Енисее, а осенью вместе собирали картошку с делянки перед сараем, который был им вместо дома. В воспоминаниях бабушки Сесилии Сибирь совсем не напоминала замороженный ад, с которым она ассоциировалась у большинства поляков. Когда в 1947 году, уже став совершеннолетней, Сесилия получила репатриационное направление и решила вернуться в Польшу, она больше всего скучала по Мариам. Прошло более десяти лет, прежде чем им удалось снова установить контакт. Мариам тогда жила в Батуми, у Черного моря. Это из ее писем бабушка Сесилия знала, что происходило в Грузии, и рассказывала об этом Наде. Под конец жизни из-за глаукомы она начала терять зрение, и тогда внучка читала ей вслух письма от подруги. Поэтому Надя очень много знала о Грузии. Якуб никогда не спрашивал, как так получилось, что, будучи маленькой девочкой, она умела читать письма от грузинки, а о том, что она свободно говорит по-русски, узнал совершенно случайно. В один из субботних вечеров в конце марта. В филармонии.
Билет он нашел в конверте с письмом. Надя писала, что концерт будет событием неординарным, а в постскриптуме, как всегда, добавила: «Я хотела бы пойти туда с тобой. Очень». Концерты в филармонии были для нее чем-то особенным и очень торжественным. Она одевалась с особой элегантностью, покупала самые дорогие билеты, прекрасно знала, кто дирижирует, кто солист, почему именно этот, а не другой оркестр исполнит это произведение лучше.
В ту субботу русским оркестром из Москвы дирижировал молодой украинский гений, партию фортепиано исполняла чернокожая американка. Приближалась годовщина смерти Рахманинова, и концерт был посвящен его памяти. Когда во время антракта они пили вино в фойе и Надя вдохновенно рассказывала ему биографию композитора, к ним подошла молодая девушка с микрофоном. Через некоторое время появился оператор в рокерской косухе с красной звездой на груди, а за ним – молодой парень с небольшим переносным софитом. Девушка любезно спросила Якуба по-английски, не согласится ли он прокомментировать выступление российского оркестра для портала одной российской газеты. Когда он спросил, для какой, и узнал, что речь идет о «Комсомольской правде», не задумываясь, отказался. Отец рассказывал ему, что в свое время это был «самый лживый и скандальный рупор советской пропаганды». Когда девушка обратилась к Наде, произошло нечто неожиданное. Надя слезла с высокого барного табурета и начал дружелюбно общаться с журналисткой по-русски.
Надя говорила больше десяти минут. Он мало что из этого понял. К русскому языку симпатий он не питал и изучать его никогда не стремился. Главным образом потому, что не видел в этом смысла. Он мог уловить только отдельные слова: музыка, культура, Рахманинов, Чайковский, Украина, Польша во всех склонениях. Ему даже показалось, что он расслышал имя Шопена. Обычно застенчивая, держащаяся в стороне, интровертная и немного отрешенная, Надя активно жестикулировала, улыбалась, кивала в знак согласия или не соглашалась с журналисткой, молитвенно складывала руки, морщила лоб. Он впервые увидел ее такой. В свете софитов он заметил в ее глазах проблеск незнакомой ему дерзости.
Оператор смотрел на нее, как завороженный. В атласном платье, которое стягивало вздымающуюся грудь, с копной светлых волос, заплетенных в косу, Надя, его девушка, выглядела очаровательной. Она говорила низким, мелодичным голосом, а русский, исходящий из ее уст, полностью опровергал все стереотипы о языке, в которые когда-то поверил Якуб. В ее исполнении речь звучала нежно, чувственно и ласкала слух.
Потом в их жизни много раз бывало, что они до поздней ночи засиживались на кухне и пили вино, приходило чувство неописуемого уюта. Он смотрел на Надю, и его охватывала неуемная нежность и влюбленность… Непонятно почему, но в такие моменты ему хотелось послушать, как она читает стихи, и почему-то именно по-русски. Она молчала, улыбалась, тянулась к обернутой в газету книжке, которая лежала на табурете рядом с плитой, клала ее на стол, но не открывала, а читала по памяти, глядя ему в глаза. Случалось и так, что, когда он прижимался к ней в постели, пытаясь успокоить свою дрожь, она целовала его в виски и начинала что-то шептать по-русски. И тогда он засыпал.
