Отрицание ночи - де Виган Дельфин (электронные книги бесплатно TXT, FB2) 📗

Тем не менее я пытаюсь восстановить события с позиции Люсиль, собирая в длинную исповедь те обрывочных фрагменты жизни, которые мама все-таки доверила некоторым из нас – Виолетте, моей сестре Манон и даже мне самой. Конечно, порой мне приходится затыкать щели и дыры, забивать пустое пространство собственными представлениями. Я отдаляюсь от Люсиль, стараясь приблизиться к ней…

Не знаю, что Люсиль чувствовала, когда родился Том. Я только знаю, что она обожала этого позднего и очень уязвимого ребенка, которого надо было защищать от всего мира. Я знаю, сколько Том значил для мамы и во младенчестве, и когда вырос, я знаю, как она хотела для него счастья. В течение многих лет Том укреплял отношения внутри семьи. Милый, забавный, лишенный лукавства и какого-либо лицемерия, он сосредотачивал в себе всю положительную энергию Лианы и Жоржа, которые старались максимально развить его интеллект и физические способности. Любимец братьев и сестер, идол Пуарье, рос, окруженный любовью.

В детстве я играла с Томом в саду в Версале. Мы бегали за Энзимом, таксой Жюстин, нашептывали ему в ушки ласковые слова и забавлялись, когда он в ответ мотал головой. Том старше меня всего на несколько лет.

Я помню, что в Пьермонте фотографии Антонена и Жан-Марка стояли на полке книжного шкафа рядышком. Позже к ним присоединился черно-белый портрет Мило. Во время школьных каникул в Пьермонте мы целые недели проводили в тени мертвых. Подобно всем детям, мы интересовались потусторонним миром и постоянно разглядывали старые снимки, приобщались к тайне, просили Лиану раз за разом повторять семейные истории и байки. Сидя на табуретке в знаменитой желтой кухне, бабушка мелодичным мягким голосом рассказывала о своих детях, иногда смеялась, и только редкие вздохи передавали ее великую скорбь.

От Виолетты я узнала о том, что Жан-Марк умер от гипоксифилии, которая также называется сексуальной асфиксией. Это означает, что во время мастурбации Жан-Марк пытался усилить оргазм, ограничив доступ кислорода. Кажется, он увлекался мазохистскими и фетишистскими практиками. Лизбет рассказала мне, что за несколько недель до смерти брата без стука ворвалась в его комнату, чтобы забрать трусы, которые он у нее украл, и застала его в тот самый момент, когда он втыкал иголки в свой перевязанный платком член…

Я пытаюсь восстановить ход событий и оценить удар, который смерть Жан-Марка нанесла семье. Думаю, что официальная версия гибели мальчика (еще бы родители стали объяснять детям про сексуальную асфиксию!) и сам факт случившегося произвели на братьев и сестер огромное впечатление. Думаю, тогда же Люсиль впервые серьезно задумалась о суициде. Официальную версию смерти приняли только младшие дети, у старших она вызвала чувство вины – ведь они не всегда относились к Жан-Марку как к родному – и большие сомнения.

В свидетельствах о смерти Жан-Марка есть некоторые немаловажные расхождения, в частности, насчет того, кто в момент несчастного случая находился с Жоржем в Пьермонте (по идее – Варфоломей и Лизбет), а кто – с Лианой в Версале (по идее – Люсиль и малыши).

Кроме того, по одной из версий, Жорж обратился к своему родственнику, который возглавлял журнал «Ici Paris», чтобы тот использовал связи и прекратил вмешательство прессы в частную жизнь Пуарье. А по другой версии, Клод, некий родственник Лианы, использовал смерть Жан-Марка в хронике чрезвычайных происшествий в своей газете, после чего Жорж прервал с ним всякие отношения. Впрочем, последняя версия оспаривается чаще.

Все сходятся лишь на том, что тело обнаружила Лиана и позвонила Жоржу, чтобы он скорее возвращался. Лиана также позвонила Мари-Ноэль, старинному другу семьи, и та немедленно прилетела на помощь. Тринадцатилетний Мило несколько часов рыдал в голос, оплакивая своего самого близкого по возрасту брата. Мило был безутешен так же, как несколькими годами ранее Варфоломей после смерти Антонена. Сегодня для Пуарье эти две утраты стоят в одном ряду, и о них говорят с одинаковой болью.

Как реагировала Люсиль, я не знаю. Знаю только, что она была там, где-то там, в своей комнате – семнадцатилетняя Люсиль. Я понятия не имею, плакала ли она, кричала ли, как на нее повлияли смерти близких.

Лизбет сказала мне, что сохранила какую-то газету с заголовком «Ребенок-мученик не пережил своего прошлого», которая привела в ярость Жоржа. Я попросила посмотреть статью. Лизбет долго искала текст, а через несколько дней позвонила и сказала, что не нашла. Наверное, на самом деле она выбросила ту газету.

Несколько лет назад Лизбет решила избавиться от всех дурных воспоминаний. Именно тогда, уже освобожденная от груза пережитого зла, Лизбет много часов кряду рассказывала мне историю нашей семьи. Я несколько раз перезванивала ей, чтобы уточнить подробности. Лизбет поведала мне массу забавных историй и семейных легенд, очень красочно и детально, но по интонации и эмоциональному градусу – нейтрально, без взлетов и падений, паря над бездной, но не падая в нее.

Лизбет не одна такая. Каждый изобретает свой способ жить и примиряться с жизнью, Варфоломей ведет себя примерно так же. Может быть, потому что они старшие дети. Может быть, потому что они больше всех страдали и всегда служили семье опорой. Наверное, поэтому теперь они гонят из жизни мрак, оставляя лишь свет, фейерверки, самое лучшее. Возможно, они правы. Они с большим энтузиазмом восприняли мой проект, а теперь, видимо, гадают, что я буду делать с тоннами материала, бессмысленного для всех, ценного лишь для нашей семьи. Они как на иголках – так в нашей семье принято говорить. Когда я пишу – Лизбет, Варфоломей, Жюстин, Виолетта, – я думаю о них с огромной нежностью и страхом их разочаровать.

Единственный, кто не прочитает мою книгу, – обожаемый Том. Перед ним мне не придется краснеть. Тому сорок восемь лет, и он уже давно живет в специализированном заведении для умственно отсталых людей.

У Варфоломея, словно под воздействием колдовского зелья, за одну ночь отросли волосы – непослушные вихры ниспадали на лоб, закрывали глаза и вызывали у Жоржа чувство глубочайшего протеста. Волосы Варфоломея сами по себе являлись воплощением подростковой дурости. Впрочем, и помимо волос было к чему придраться – Варфоломей носил дурацкую одежду, по-дурацки шаркал ногами и рассуждал, как дурак. Жорж считал, что по отношению к детям ведет себя исключительно толерантно – уважает их мнения, дает им соответствующее образование, видит в них личностей, – но в случае с Варфоломеем Жорж не желал оставаться либералом. В своей подростковой эмансипации мальчик слишком далеко зашел. Всему есть предел. В конце концов, что бы ни говорили, в обществе человека встречают по одежке, и предстать перед приличными людьми с растрепанными торчащими в разные стороны патлами сомнительной чистоты – равносильно самоубийству, самоуничтожению, самоуничижению, увольнению по собственному желанию. Жорж не выносил прическу Варфоломея, его манеру на публике противоречить отцу, его вальяжность и высокомерие, его вечеринки, его успех у кокетливых беспрестанно смеющихся пустых девчонок, затуманенный взгляд его друзей, якобы влюбленных в литературу. Варфоломей больше не играл в теннис (а Жорж так мечтал, чтобы сын достиг национального уровня), общался с людьми старше своего возраста, воображал себя великим художником, этакой богемой. С тех пор как Варфоломей отрастил волосы, всякий раз, стоило мальчику войти в комнату или просто попасть в поле зрения Жоржа, суровый отец встречал его какой-нибудь колкостью или разочарованным вздохом. Варфоломей пускал пыль в глаза, то есть, по мнению Жоржа, который, как рекламщик, неплохо разбирался в создании успешного имиджа, напрасно пытался скрыть отсутствие какого-либо внутреннего содержания. Отец постоянно подстерегал сына, цеплялся к любой мелочи, даже к молчанию, искал повод, чтобы сесть на своего конька и произнести в адрес Варфоломея язвительный монолог, который неминуемо завершался фразой, обращенной к Лиане: «Что с него возьмешь! Подростковая дурость!»