Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович (полные книги .TXT) 📗

…Когда осенью 1916 года взорвался и затонул флагман Черноморского Флота — дредноут «Императрица Мария», Колчак жалел, что пережил любимый корабль. Теперь под воду уходило всё Государство Российское — и адмирал предпочёл до конца не покидать своего поста.

Последний месяц жизни Александра Васильевича должен был стать достойным по тяжести венцом всех предыдущих испытаний, — и не только потому, что всякий плен тягостен для истинно военного человека или в силу известного нам отвращения, почти физиологического, которое испытывал он к нынешним хозяевам положения. Дело ещё и в нагнетаемой вокруг пленника удушающей атмосфере какого-то бреда, в которой адмиралу суждено было перейти в мир иной и которая и после смерти продолжает окутывать его фигуру. Даже допросы Колчака производят впечатление чего-то иррационального, — искусственного и трудно объяснимого затягивания времени, причём не «подследственным», и на краю могилы держащимся с полным самообладанием и достоинством, а «следователями», которые, запланировав в составленном перед началом «следствия» «Проекте сводки вопросов по допросу адмирала Колчака» уделить основное внимание антибольшевицкой деятельности адмирала [181], на деле приблизились только к первым его шагам на посту Верховного Правителя, до этого подробно расспрашивая и фиксируя рассказ Александра Васильевича о научной работе, военно-морском строительстве, отношении к покойному Государю и монархии и проч. Допрашивающие как будто не знают, чего они хотят, или же ожидают чего-то — распоряжений из Москвы?

А распоряжения не замедлили. Телеграммой, зашифрованной включительно до подписи Председателя Совнаркома (то есть те, кто эту телеграмму принимал, не должны были знать даже о самом факте получения шифровки непосредственно от Ленина), Реввоенсовету наступающей 5-й Армии предписывалось: «Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами (регулярной Красной Армией. — А.К.) Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске» [182]. Невозможно интерпретировать приведённый текст иначе как приказ о бессудном и тайном убийстве, — но сознательно напускаемый туман ставит нас перед новыми вопросами.

Колчак был открытым и смертельным врагом Советской власти, руководившим военными действиями против неё и не отказывавшимся от ответственности за их ведение и результаты. «Международное мнение», несомненно, закрыло бы глаза на любые «суды» и «приговоры» над Верховным Правителем, с официальным признанием которого столь предусмотрительно промедлили великие державы (случайно ли по возвращении из Сибири Жанен — один из главных виновников плена и смерти Колчака — был награждён Орденом Почётного Легиона [183]?). Практически в тот же период большевики не колебались устраивать открытые «суды» и над людьми, менее «виновными» перед ними («суд над колчаковскими министрами», «процесс социалистов-революционеров», «церковные» процессы), не говоря уже о том, что «публика» в таких случаях вполне могла быть подставной, а все «судебные документы» — фальсифицированы. И тем не менее центральная власть не только не решается «судить» адмирала, но и трусливо прячется за спину местных революционеров, даже в сверхсекретной телеграмме предпочитая изъясняться обиняками (впрочем, весьма прозрачно) и более всего заботясь, чтобы всё было сделано «архинадёжно». И сегодня, читая изворотливое ленинское «поступали так и так» («Шифром… Подпись тоже шифром…»), уместно спросить: почему же Ленин, отделённый тысячами вёрст и сотнями тысяч штыков, так панически боится уже пленного Колчака?

Менее всего расположены мы углубляться в анализ душевных движений большевицкого вождя, но одно представляется очевидным: вся эта таинственность имеет иррациональные корни, страх приобретает характер едва ли не мистический, и в связи с этим невозможно игнорировать тот факт, что убийство Верховного Правителя России было совершено в день (7 февраля — по старому стилю 25 января) установленного ещё в 1918 году Священным Собором Православной Российской Церкви всероссийского «ежегодного молитвенного поминовения […] всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников» [184]: представители богоборческой власти, вольно или невольно, сделали всё, чтобы воин Александр был причислен к сонму мучеников за Веру и Отечество.

Нельзя не упомянуть и о зловещих слухах, выползавших из чрезвычаек и относящихся к последним часам жизни Колчака. По свидетельству одного из современников, возглавлявший «следственную комиссию» С.Г. Чудновский «определённо заявил, что адмирал не был расстрелян: «Казнь ему мы придумали чувствительную и экономную»» [185], — и даже если сохранять надежду на иносказательное толкование этих глумливых слов или считать весь рассказ апокрифическим, документы как будто свидетельствуют о лживости многократно опубликованных советских описаний смерти Колчака на берегу реки Ушаковки (приток Ангары): датированная 7 февраля «опись вещей» адмирала (в том числе предметов одежды — шуба, шапка, френч…), как справедливо замечает современный историк, заставляет задать простой вопрос: «…Неужели главный чекист Иркутска снимал с трупа перед утоплением в полынье вещи, упомянутые в описи? Или Колчака и Пепеляева (Председатель Совета Министров был убит вместе с Верховным. — А.К.) действительно не выводили за пределы тюрьмы?» [186] И в любом случае лейтмотивом поведения палачей становятся слова, сказанные одним из цареубийц: «Мир никогда не узнает об этом» [187]. К той тайне обаяния имени Колчака, которая сопровождала его всю жизнь и о которой мы здесь говорили, Советская власть позаботилась добавить и свою, тёмную и жуткую тайну…

И всё-таки не ей суждено было одержать победу. Образ адмирала перешёл в историю, окружённый романтическим и героическим ореолом, существуя отдельно и независимо не только от всего, что говорилось и писалось большевиками, но и от тех черт реального Александра Васильевича Колчака, которые как бы «принижали» или «приземляли» его. Пожалуй, чаще и громче всего звучали слова о Верховном Правителе как трагической, светлой и жертвенной фигуре, наиболее ёмко сформулированные И.А. Буниным:

Но не забудем, что в первые месяцы (а может быть, и годы) после сибирской катастрофы было и другое. Почувствовавшие советский гнёт неожиданно стали рисовать картины грядущего избавления не в духе почти анархического «мужицкого рая», жизни «по своей воле»: сквозь наступавшую тьму «владычества Каина» мерещился мощный герой, который и должен был вновь возглавить борьбу, как возглавлял он её недавно, — и с волнением слушал в уральской глуши ссыльный белый офицер гневные речи крестьянина, ненавидящего «коммунаров»: «Я сам у Колчака служил!.. И вот вернулся зря в село… Но Колчак придёт иш-шо! Мы их всех тут живьём спалим»; «…Вытряхнем усе, как придёт Колчак… У пух разобьём всё!»

«Я слушаю его, — рассказывает мемуарист, — и только радуюсь такому настроению крестьян, и уж не хочу разочаровывать его и крестьян, что адмирал Колчак расстрелян красными, чтобы не ослаблять «их надежды»…» [189]И был он, наверное, прав, хотя сама жизнь разбивала такие надежды жестоко и быстро. Был прав, потому что в наивном ожидании Колчака (быть может, вчерашними дезертирами) сейчас, десятилетия спустя, проглядывается больше, чем просто надежда и наивность.