Белая фабрика - Глуховский Дмитрий (книги бесплатно без .txt, .fb2) 📗
Вольф. Пап! А вот «Едрашевский и партнеры», да? А партнеры – это кто? Ты тоже?
Йосеф. Ну нет, какое там! Я еще работник. До партнера дорасти надо!
Вольф. А когда мы сделаем свою адвокатскую контору, как она будет называться?
Герман. Давай «Кауфман, Кауфман и Кауфман».
Вольф. Почему конторы так скучно называются? Пусть будет «Атлантида»!
Тут дверь открывается и входят хозяин конторы пан Едрашевский в сопровождении клиента, пана Соболевского.
Едрашевский. Открыто почему-то… Прошу вас, проходите, на месте обсудим… (Видит Йосефа.) О… Пан Кауфман! А это что у нас тут за детский сад?
Йосеф. Пан Едрашевский! Не ждал вас тут в выходной… Вот, решил провести своим детям экскурс на рабочее место… Это вот Герман, ему шесть. А это Вольф, ему пять. Дети, это пан Едрашевский, мой начальник.
Вольф. Привет.
Герман. Герман Кауфман. Очень приятно.
Едрашевский. Мило, пан Кауфман. А я думал, евреям по субботам положено быть в синагоге…
Йосеф. Это все пережитки прошлого, пан Едрашевский. Мы же атеисты.
Едрашевский. Ну да, ну да. Пан Соболевский, это вот мой сотрудник, пан Йосеф Кауфман. Выпускник Варшавского университета.
Соболевский. Кауфман? Туда разве берут евреев?
Йосеф. Мой курс был первым, который открыли для евреев, пан Соболевский. Я, кстати, изучал ваше дело и считаю, что у нас великолепные шансы его выиграть… Я был бы счастлив представлять вас в суде!
Соболевский. М-да. Вы не говорили, что у вас тут евреи работают, пан Едрашевский!
Едрашевский. Пан Кауфман с отличием окончил юриспруденцию… и хорошо себя проявил… Я как раз думал поставить его на ваше дело…
Йосеф. Какое значение имеет моя национальность?
Соболевский. Я бы не хотел, чтобы в моих делах копались евреи, пан Едрашевский. Не говоря уж о том, чтобы представлять меня в суде!
Герман. Зачем вы такое про нас говорите?
Йосеф. Прискорбно, что в наше время все еще приходится выслушивать такие пещерные мнения, пан Соболевский. Тем более в присутствии детей.
Соболевский. Так зачем вы притащили свой табор в контору в выходной? Не покопаться ли в чужих бумагах? Я бы и на вашем месте задумался, пан Едрашевский!
Йосеф. Это возмутительно!
Едрашевский. Послушайте, Кауфман, пан Соболевский имеет право на собственное мнение…
Соболевский. Дожили мы, конечно. Давайте еще цыгане адвокатами будут.
Едрашевский. Не беспокойтесь, пан Соболевский, я назначу вам другого…
Йосеф. То есть вы не намерены ему возражать, пан Едрашевский?
Соболевский. Да, распустили вы их, пан Едрашевский. Оглянуться не успеете, как контора будет называться «Кауфман и партнеры». Попомните мое слово!
Едрашевский. Кауфман! Не говоря о том, что вы притащили сюда семью без разрешения, вы… Хватит!
Йосеф. Это дикость. Дикость и позор. Пойдемте, мальчики. Я не намерен тут больше работать, пан Едрашевский. Спасибо за все.
4
Квартира Кауфманов. Обстановка тут небогатая. Кровать та же самая, что и в Бруклине, но прочая мебель – совершенное старье. Комната загромождена: в ней помещается и супружеское ложе Йосефа и Ривки Кауфманов, и двухъярусная кровать их детей Вольфа и Германа, и койка, на которой лежит Старый Йехезкель – парализованный отец Ривки. Часть комнаты отделена занавеской – за ней кухня.
Ривка – молодая и очень миловидная – готовит еду. Йосеф, расстроенный, расхаживает по кухне. Детей в комнате нет.
Йосеф. При детях! При детях, понимаешь? Конечно, я не выдержал! Мы им тут рассказываем о том, что все люди равны, а этот гад…
Ривка обвивает его руками и целует.
Ривка. Ты все сделал правильно, Йосеф.
Йосеф. На самом деле я хотел врезать ему как следует, этой мрази самодовольной!
Ривка. Ну и чему бы ты научил мальчиков?
Йосеф. Именно это меня и сдержало.
Старый Йехезкель. Ох, ну ты и вояка! А ты что, и вправду думал, что они тебя там всерьез воспринимают, в твоей конторе? Еврей-законник, слыхали? Это ж цирковой курьез вроде медведя на велосипеде!
Ривка. Папа, перестань…
Старый Йехезкель. Дети, дети… Не могу с вас. Поляки есть поляки. А погромы как вас ничему не научили?
Йосеф. Ничего, при немцах такого не будет. Немцы, по крайней мере, чтут закон. Немцы, что ни говори, великая нация. И поляков они приструнят.
Ривка сгребает что-то со сковороды, берет тарелку со снедью, подходит к кровати, на которой лежит Старый Йехезкель.
Ривка. Поешь, пап. Яичница с ветчиной.
Старый Йехезкель. Тяжеловато для меня, доча. Я бы лучше творожку.
Ривка. Я схожу за творогом попозже. А пока это съешь.
Старый Йехезкель. Кабы ноги ходили, я бы и сам сходил. А так… Одна обуза вам.
Йосеф. Папаша, хватит кокетничать, я вас прошу!
Старый Йехезкель хватается за особое кольцо на ремне, висящее над его кроватью, подтягивается на нем, садится с кряхтением повыше. Берет из рук у Ривки тарелку, принимается скрести ее вилкой.
Ривка. Я вот что думаю, Йосеф… А стоит ли тут вообще теперь сидеть, в Лодзи?
Старый Йехезкель. Куда это ты опять намылилась? Неужто опять в свой Парыж?
Ривка. Ну а что тут такого?
Старый Йехезкель. Да ничего. Больно вы французам нужны. Чем ты их собралась удивить, своим шитьем? Вы и на французском-то ни бельмеса!
Ривка. Если и открывать где-то новое ателье, то уж в столице моды!
Старый Йехезкель. А я считаю так: где родился, там и пригодился.
Тут дверь хлопает, вбегают взбудораженные Вольф и Герман.
Вольф. Там пожар!
Герман. Большая синагога горит!
Старый Йехезкель. Как горит? Беда какая!
Йосеф вскакивает, бросается к окну, выглядывает наружу. Из окна внутрь просачивается дым пожарища, долетает набат.
Старый Йехезкель. Тушить надо! Что сидите? Чертовы поляки, подожгли все же!
Ривка. Я пойду!
Йосеф. Останься! Я пойду. Останься с детьми!
5
Площадь перед Большой синагогой. Тут стоят директор сиротского приюта Хаим Румковский, женщина по имени Иппе и некий мужчина, к ним присоединяется Йосеф. Собравшиеся глядят на полыхающую синагогу, которая остается где-то за сценой. Йосеф хочет броситься дальше, но Румковский хватает его за рукав.
Йосеф. Что вы тут торчите?! Почему никто не тушит пожар?!
Румковский. Стой. Не вздумай!
Йосеф. Почему?! Откуда огонь? Поляки подожгли?
Румковский. Немцы. Немецкие солдаты. Вон, оцепляют ее. Узнаешь форму? Не суйся туда, пристрелят, и все тут.
Йосеф. Как? Не может быть, чтобы немцы! Зачем им жечь нашу синагогу?!
Румковский. Слишком маячит.
Йосеф. Я бы понял, если поляки… Но немцы… немцы… Как они могли?
Иппе начинает рыдать. На сцену поднимается эсэсовец Герберт Ланге, вслед за ним шагает Вильгельм Коппе в форме старшего офицера. Ланге направляет автомат на сгрудившихся зевак, те пятятся назад.
