Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945 - Стопалов Сергей Григорьевич
– Немедленно найдите связиста Федорова и передайте, чтобы быстро шел по нитке. Болван.
Те, кто был в этот момент рядом, хорошо видели, как Леноровский покраснел, достал платок и, не снимая очков, вытер слезы. А чуть позже, как бы извиняясь перед окружающими, тихо сказал:
– Этот человек впервые заставил меня ругаться, – и через несколько секунд добавил: – Неужели здесь без этого нельзя?
Нам было немножко смешно и жалко нашего лейтенанта.
Второй случай был посерьезней. Как-то раз командиры орудий сидели в землянке старшего на батарее и готовили данные для предстоящей артподготовки. В это время дивизионный почтарь принес почту. Получил письмо и Леноровский. Был сделан небольшой перерыв.
Когда мы вернулись в землянку, лейтенант, сгорбившись, сидел на настиле, обхватив голову руками, а по его щекам текли слезы. Мы сразу же вышли и закурили. Минут через десять лейтенант попросил нас зайти, извинился и сказал:
– Умерла мама, – и снова заплакал.
Шел четвертый месяц фронтовой жизни. На батарее уже видели смерть товарищей. Убит был командир батареи, погиб разведчик Николаев, не стало старшины Козева. Однако смерть совершенно незнакомой матери лейтенанта подействовала особенно сильно. Ведь у многих дома были родные, и в этот момент все одновременно о них вспоминали. Пару дней на батарее было тихо, а команды лейтенанта выполнялись быстро и четко. Даже наш главный заводила и хохмач ефрейтор Зиньковский ходил хмурый и не пытался рассказывать свои бесчисленные анекдоты. Леноровский, видимо, почувствовал настроение подчиненных. При общении с нами в его голосе звучало что-то необычно теплое. Этот случай всех нас как-то сблизил, в наших сердцах поубавилось той черствости, которая неизбежно была свойственна тяжелейшим условиям войны. Спустя много лет на нашей встрече все знавшие Леноровского вспоминали именно эти его слезы.
Высокие профессиональные качества и хорошие отношения с рядовыми и младшими командирами были замечены начальством. За последний год его дважды повышали в звании. Войну Леноровский закончил майором, начальником штаба полка.
Совсем иным был командир второго взвода младший лейтенант Малахов. Плохо образованный, надменный, любивший выпить, он не искал добрых отношений с младшим персоналом и всегда пользовался случаем, чтобы показать свое превосходство и, как ему казалось, остроумие.
Однажды, когда батарея была отведена в ближний тыл на отдых, Малахов проводил занятия по строевой подготовке. Возвращались на обед, он скомандовал:
– Войско… Стой. Ать, два.
Солдаты уже привыкли к подобным выходкам и не обращали на них внимания. Но… возле землянок в курилке сидели и о чем-то разговаривали три подполковника: заместитель командира бригады по политчасти, командир полка и его зам.
В соответствии с уставом Малахов обязан был доложить старшему по должности о прибытии батареи. Увлеченный своим остроумием, он не сразу увидел начальство, а увидев, уже по инерции доложил:
– Товарищи подполковники, четвертая батарея прибыла на обед.
Смеха старших командиров мы не услышали, а Малахов до конца отдыха отсиживался в своей землянке под домашним арестом.
Старший сержант Чистяков, командир третьего орудия, вскоре после прибытия на фронт был контужен и некоторое время плохо слышал. Из-за этого, когда ночью прозвучала команда «К орудию!», он не сразу среагировал. Малахов, которого разбудил дежурный связист, не увидев на позиции своих подчиненных, подошел к их землянке, схватил за шиворот вылезавшего из нее Чистякова и со словами:
– Чистяковщина, … твою мать! Вот твое место! – буквально швырнул парня в орудийный окоп.
Этот поступок остался безнаказанным.
Малахов был груб и вел себя по-хамски не только с подчиненными, но и вообще с людьми, от которых не зависел.
Как-то наш дивизион почти неделю стоял на месте. Армия, которую до этого мы поддерживали, уже сняла нас со снабжения, а нового назначения еще не было. Паек сократили, и мы были голодными.
Недалеко от позиции батареи виднелась деревня, из которой к нам приходили деревенские ребятишки и просили поесть. И мы с ними делились, чем могли. Но не все.
Малахов, не удовлетворенный обедом, решил все-таки поискать чего-нибудь съестного и, прихватив ординарца, направился в деревню. Во дворе большого дома их встретила пожилая женщина, возле которой вертелась куча малышни. Увидев советского офицера и солдата, она поздоровалась и с удивлением посмотрела на незнакомцев. А Малахов строгим тоном спросил:
– А есть ли у тебя, бабка, что-нибудь поесть?
Хозяйка еще раз посмотрела на вошедших и тихо ответила:
– Бульба е, тики мало и трошки дробнэнька. – Потом обвела взглядом детей и добавила: – Да дитки исть хочуть.
– Ну, тащи, – не успокоился командир взвода.
Женщина скрылась в доме и через несколько минут вернулась с ведром мелкой картошки. Ординарец хотел было отказаться, но командир, присев на корточки, начал отбирать клубни побольше и складывать их в сумку от противогаза. Набрав с килограмм, он встал и, не говоря ни слова, вышел со двора.
И этот поступок тоже остался безнаказанным.
К концу зимы активность боевых действий заметно возросла, и мы начали нести значительные потери. Не стало командира батареи, вместо которого был назначен наш старший лейтенант Леноровский. Ранен был и командир второго взвода Малахов.
Несколько дней на огневой позиции не было ни одного офицера, и меня назначили исполнять обязанности командира первого взвода. В это же время предстояло форсировать Днепр на подступах к городу Речица, и нам почти двое суток не завозили продуктов.
Как-то к концу дня на батарее появились три незнакомых младших лейтенанта, и я сразу же потребовал у них документы. Оказалось, что они после окончания артиллерийского училища направлены в нашу часть. Офицеры обратились ко мне с требованием немедленно отвести их в штаб полка. Однако уже темнело, а штаб находился в нескольких километрах от наших позиций, и я отказал, предложив переночевать у нас. Лейтенанты нехотя согласились, и мы развели их по землянкам.
В мой расчет попал совсем молоденький черноволосый парень. Спустившись в землянку, он сообщил, что его фамилия Саакян, потом всем пожал руки, раскрыл свой вещмешок и выложил на разостланную шинель офицерский паек – буханку хлеба, пару банок американской тушенки и небольшую баночку какого-то повидла, а потом из кармана вытащил еще две большие луковицы.
Голодные солдаты молча смотрели на действия младшего лейтенанта и вопросительно посматривали на меня. А Саакян достал нож, вскрыл консервные банки, разрезал хлеб и луковицы и взмахом руки предложил солдатам приступить к трапезе. Вторичного приглашения не потребовалось, хотя Гарош и предупредил гостя, что завтрака у нас не будет. На это парень только рукой махнул.
Перекусив, довольные солдаты расспросили Саакяна о его семье, еще немного поговорили и улеглись спать, предоставив ему лучшее место у печки. А утром я поручил командиру второго орудия и Гарошу отвести младших лейтенантов в штаб. Примерно через пару часов на батарее появился командир дивизиона и представил нам нового старшего на батарее, которым был вчерашний знакомый. Позже Саакян рассказал мне, что сам напросился к нам. И он, и мы были довольны этим назначением. А вскоре и все остальные огневики убедились, что к нам пришел хороший командир.
Политическому воспитанию личного состава на фронте уделяли много внимания. В каждом дивизионе был заместитель командира по политчасти, а на батарее офицер-парторг. Одна из их обязанностей заключалась в пополнении рядов коммунистической партии.
На другой день после боевого крещения в наш расчет пришел парторг лейтенант Лубянов. Он похвалил ребят за успешное подавление минометной батареи и сообщил, что меня наградили медалью «За боевые заслуги». Потом спросил, давно ли я в комсомоле.
– Второй месяц, – ответил я. – Приняли перед отправкой на фронт.
– Ну что ж, пора и в партию.
