Исповедь любовницы Сталина - Гендлин Леонард Евгеньевич (читать книги .TXT) 📗
Обращаясь ко мне, Медведь сказал:
— Если понадоблюсь, я всегда готов оказать услугу друзьям товарища Кирова.
На банкете рядом со мной сидели Киров, Медведь и прожорливый романист, потомственный граф Алексей Толстой, который всех смешил.
— Вам, Алексей Николаевич, можно позавидовать, — сказал Киров, — вы умеете смачно рассказывать, сочно писать и с аппетитом уничтожать хорошо приготовленную пищу, за столом вам нет равных!
Толстой посмотрел вокруг себя:
— Сергей Миронович, вы глубоко ошибаетесь, имеются конкуренты — неустрашимый товарищ Медведь, который два часа без перерыва ест, глушит водку, коньяк, пиво. Все без предварительного разбора!..
Общество рассмеялось. Медведь не обратил внимания на злую шутку.
Днем 1 декабря занималась в филармонии с концертмейстером. Неожиданно услыхала невероятный шум, крик, плач. Мимо меня пронесся бледный директор, за ним рысцой, как угорелые, бежали дирижеры, артисты, служители. Спросила зареванную гардеробщицу, старенькую тетю Лизу:
— Почему такой переполох? Что случилось?
— Кирова-батюшку, благодетеля нашего Сергея Мироновича, фашисты проклятые убили. Говорят, что это сделали подосланные немцами троцкисты!
Куда идти? У кого узнать правду? Что мне делать?.. Мне кажется, что самое трудное в смерти для тех, кто остался жить дальше, заключалось в том, что они не успели сказать умершему то главное, что чувствовали и думали о нем.
Вышла на улицу. Город лихорадило. Торопливо бежали утомленно-сосредоточенные люди. Одиноко стояли переполненные замороженные трамваи и автобусы. Набрала номер телефона квартиры Кирова — молчание; позвонила в его приемную — снова молчание. Мне хотелось связаться с Дорой Абрамовной Лазуркиной — опять молчание. Стала звонить в театр, филармонию, знакомым — никто не отвечает. Словно все вымерли. Мне необходимо было с кем-то говорить, все равно о чем, но только говорить и не быть одной. Поехала на Московский вокзал, в здание никого не пускают, оно оцеплено военными и войсками особого назначения. Вход только по специальным пропускам. Вернулась в гостиницу. На письменном столе записка с просьбой срочно позвонить в обком партии.
Весь день 2 декабря металась по опустевшему и в то же время напряженному Ленинграду. Попыталась связаться с кинорежиссером Евгением Червяковым, но он находится в киноэкспедиции. Легла в холодную, неуютную постель, медленно отстукивают часы. Утро встретило небывалым морозом. Жизнь большого города была парализована. Недавние мои. размышления, рожденные беспокойной молодостью, потускнели. Почва уходила из-под ног. Невозможность найти устойчивое отношение к тому, что происходило вокруг, смущала меня. Происходящее казалось неверным, ненужной жестокостью, туманным и грозным, как небо, покрытое свитками багровых туч. Одно было ясно — жизнь расквиталась с прошлым и прорывается к новым устоям. Кое-как дотащилась до Смольного. Распорядители по чьему-то указанию надели мне на руку черную повязку с красной каймой. Вместе с другими «избранными» поднялась на второй этаж. Киров в гробу, словно живой. Море заплаканных лиц. Горы цветов, пирамиды венков от учреждений, ведомств, заводов, фабрик, школ, институтов, садов, милиции… Одна делегация сменяет другую. В глубине зала сидит жена покойного, рядом с ней — сестра Кирова. Их посеревшие лица залиты слезами. Симфонический оркестр под управлением Евгения Мра-винского играет «Реквием» Моцарта. В настороженно-глухой тишине отчетливо звучат голоса Софьи Преображенской и Николая Печковского. Не помню, как вышла из Смольного. Ледяной хрипящий ветер сорвал шапочку, унес ее, но я не ощутила холода. Идти пешком в гостиницу не было сил, трамваи и автобусы шли переполненные, они не останавливались. Меня нагнала легковая машина. Шофер спросил:
— Если не ошибаюсь, вы артистка Вера Александровна Давыдова?
— Да, что вам нужно?
— Мне поручено отвезти вас в гостиницу.
Я не стала сопротивляться. Шофер открыл дверцу машины. Из туфель-лодочек вытащила замерзшие, обледенелые ноги, стала их растирать, омертвевшие пальцы ничего не чувствовали.
Вместо гостиницы «Астория» меня привезли в незнакомое здание. Сопровождающий показал часовым свое удостоверение. В приемной молоденькая, подстриженная «под мальчика» секретарша сказала:
— Филипп Дмитриевич уже про вас спрашивал.
— Доложите, что гражданка Давыдова доставлена. Я только что взял ее у Смольного.
Секретарша с любопытством взглянула на меня:
— Вот не ожидала вас здесь встретить! — затараторила она. — Вера Александровна, моя дочь собирает автографы знаменитых людей. У меня в сумочке имеется ваша фотокарточка, вы — в роли «Кармен», на днях купила, подпишите, пожалуйста, дочери. Я вас очень прошу! Доченька будет так рада, девочку зовут Лениной, а фамилия наша Фуфтины. Девочка родилась в день смерти Ленина, и цыганка нагадала, что Лениноч-ка непременно будет счастливой.
На фотографии сделала надпись: «Ленине Фуфтиной — на счастье! 2 декабря 1934 года. Вера Давыдова».
Меня попросили пройти в кабинет. За письменным столом в глубоком черном кресле восседал высоченный, чернобородый Медведь. Фамилия явно соответствовала его облику.
— Садитесь, гражданка Давыдова, — прогудел он трубным голосом. — Вот мы с вами и встретились, ничего не поделаешь, тесен мир. Несколько дней вам придется у нас погостить. Рекомендую на досуге вспомнить о беседах и разговорах, которые вы вели с товарищем Кировым.
— Перестаньте ломать комедию! Разве я стреляла в Кирова?
Медведь рассмеялся, глаза его расширились, отвислые губы стали еще краснее. Мне показалось, что с них стекают капельки крови.
— У нас имеется санкция прокурора задержать вас. Мы еще не установили, какое непосредственное участие вы принимали в убийстве Сергея Мироновича Кирова.
Медведь позвонид, вошел вооруженный конвоир.
— Подследственную отправьте в камеру!
По узкой скользкой лестнице меня отвели в подвал внутренней тюрьмы знаменитого Большого дома. Отлогие стены в изморози, пол в липком мазуте. Двери камеры окованы железом и покрыты слоем густой ржавчины. Заскрипели засовы. Маленькая, тщедушная надзирательница завопила:
— А ну, курва, раздевайся догола! Я вам, барынька-артисточка, другую одежонку приготовила, нашенскую, арестантскую. Ну, я долго буду ждать?!
— Хорошо, я переоденусь, только прошу вас, пожалуйста, отвернитесь и перестаньте кричать.
— Ты лучше скажи, стерва, за что тебя посадили? За проституцию, вымогательство или за убийство? Ишь, краля какая попалась! Стесняется! Неужто я дырки такой не видала? У меня и похлеще есть, хочешь, покажу и денег за это не спрошу? На — смотри!
Надзирательница давилась утробным смехом. Впервые в жизни я почувствовала к женщине отвращение.
— Вон отсюда, негодяйка, ничтожество проклятое! Какое ты имеешь право так разговаривать? Ты что, с ума сошла?
Надзирательница недоуменно вытаращила глаза. Вряд ли в этих замусоленных стенах кто-либо посмел говорить что-нибудь подобное.
— Немедленно доложите своему начальству, что я, артистка Вера Александровна Давыдова, солистка Большого театра, наотрез отказываюсь надевать на себя арестантское тряпье! Ну, живо поворачивайся!
Изрыгнув ругательства, надзирательница пошла докладывать. На это время она заперла меня в темный чулан. Черепашьими шагами тянулась ночь, утром меня повели на оправку в туалет. При виде вонючей уборной замутило, надзирательница внимательно следила за каждым моим движением. От «завтрака» отказалась, взяла только кусочек черствого хлеба, положила на койку, огромная серая крыса с жадностью схватила его и умчалась в щель. В 12 часов принесли «обед» — жидкую похлебку, кашу с протухшей рыбой, кипяток, черный хлеб. Защелкал затвор, надзирательница открыла камеру. Солдат-конвоир повел меня тем же путем. Снова смрадная лестница. Через двор повели в светлое помещение, от свежего воздуха закружилась голова. Не обращая внимания на мой вид, секретарь Фуфтина снова затараторила:
