Волшебный дневник - Ахерн Сесилия (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗

– Ну вот, ты поняла. Всегда приятно делиться своими тайнами с кем-нибудь. – Она показала на книгу: – Или с чем-нибудь.

Глава девятая

Долгое прощание

Сумерки уже сгустились к тому времени, когда я вернулась в дом у ворот, да и желудок давал о себе знать, так как в последний раз я ела днем, когда мама Зои накормила нас американскими блинчиками с черникой. Опять Розалин стояла в дверях, высматривая меня, и, когда она поворачивала голову то вправо, то влево, каждую минуту ожидая моего появления, словно из пустоты, у нее было постаревшее, расстроенное лицо. Сколько же времени она простояла так?

Заметив меня, она встрепенулась и стала машинально разглаживать юбку от платья шоколадного цвета с зеленой веткой от подола до воротника. Возле груди сидела бойкая птичка, и еще одну я потом заметила рядом с левой ягодицей. Не думаю, что дизайнер нарочно сотворил подобное, просто рост Розалин сыграл с ней злую шутку.

– Ну наконец-то, детка.

Мне хотелось бросить ей, что я уже не ребенок, но, скрипнув зубами, я изобразила улыбку. Ясно, что надо быть терпимее с ней. Сегодня, Мэтью, я буду Тамарой Добренькой.

– Твой обед в духовке. Больше нельзя было ждать. Я слышала, как его желудок взывает ко мне из руин.

Слова Розалин вызвали во мне нешуточное раздражение. Во-первых, я обратила внимание, что она никогда не называет Артура по имени; во-вторых, наши пререкания опять и опять крутились вокруг еды, и, в-третьих, она назвала замок руинами. Вместо того чтобы топнуть ножкой, Тамара Добренькая улыбнулась и ласково проговорила:

– Спасибо, Розалин. Дайте мне пару минут, и я буду готова.

Я уже хотела было двинуться к лестнице, но меня остановило почти незаметное движение, разворот, и, как это бывает у бегуна, когда он уже почти слышит грохот стартового пистолета, я застыла на месте. Не глядя на Розалин, я ждала, что она скажет.

– Не беспокой маму, она спит.

Она уже не сдерживала себя в страстном желании услужить. Мне было трудно понять ее, но, наверное, и она не могла понять меня. Короче говоря, Тамара Не-Слишком-Добренькая зашагала наверх по лестнице. Тихонько постучавшись в дверь маминой спальни и не обращая внимания на обжигавший меня взгляд Розалин, я не стала ждать приглашения и вошла внутрь.

В комнате было темнее, чем прежде. Несмотря на опущенные занавески, сюда все же про никали лучи солнца, которые к вечеру сделались мягче и слабее. В первый раз за последний месяц мама была похожа на мою маму, но не из-за ее материнских инстинктов. Она была укрыта по грудь желтым одеялом, руки вытянуты вдоль тела и крепко прижаты к бокам, как будто гигантский паук скрутил ее в своей паутине, намереваясь убить и съесть. Только Розалин могла так уложить маму, потому что самой маме это было бы не под силу, она не смогла бы так плотно подоткнуть одеяло. Тогда я освободила ее из жуткого плена, положила поверх одеяла ее руки и опустилась на колени возле кровати. У мамы было такое мирное выражение на лице, словно она сделала себе любимую свежую маску, намазалась йогуртом и расслабилась, принимая спа-процедуру. Она лежала не шевелясь, и я даже наклонилась над ней, желая удостовериться, что она дышит.

Потом я долго смотрела на нее, на ее светлые волосы, рассыпанные на подушке, на длинные ресницы, отбрасывающие тени на идеально сохранившуюся кожу. Слегка раздвинув губы, она тихонько выдыхала теплый, сладкий воздух.

Вероятно, рассказывая свою историю, я была несправедлива к маме. Безутешная вдова в ночной рубашке с широкими рукавами, которая старит ее, сидит в кресле-качалке и бессмысленно смотрит в окно. Но она совсем не старая. И даже еще очень красивая.

Маме всего тридцать пять лет, гораздо меньше, чем мамам моих подружек. Она родила меня в восемнадцать лет. Папа был старше, ему тогда уже исполнилось двадцать восемь. Ему нравилось рассказывать мне, как они встретились, и каждый раз он рассказывал эту историю по-разному. Кажется, он наслаждался, оставляя неприкосновенной тайну, известную только ему и маме. И мне тоже нравилось, поэтому я никогда не требовала рассказать мне всю правду. Возможно, сделай он это, и не было других историй, которых я наслышалась вдоволь. Общим знаменателем во всех папиных рассказах было то, что они оба оказались на каком-то шикарном банкете, и, когда встретились взглядами, он сразу понял, что мама – его судьба. Как-то я рассмеялась и сказала ему, что он в точности так же говорил о кобылке, которую увидел в Гоффсе.

Папа замолчал, перестал улыбаться и отстранился от нас, вероятно, пожалев, что у него дочь-подросток, ну а мама в тишине, видимо, обдумывала мои слова. Мне хотелось сказать, что я ничего такого не имела в виду, что попросту не могу удержаться и не брякнуть лишнее, что не имела намерения им досадить. Но для того, чтобы сказать это моим родителям, я была слишком гордой. У меня не было привычки извиняться. Однако взять свои слова обратно мне помешала не только гордость, я была более или менее уверена, что попала в точку. Папа действительно произнес эти слова, когда рассказывал об аукционе. Точно так же он говорил, когда видел новые часы, новую яхту, новый костюм: «Ты бы видела его, Дженнифер. Я не могу его не купить». Если папе что-то хотелось, он это получал. Удивляюсь, насколько мама поддавалась ему и не умела противостоять, когда он покупал кобылку в Гоффсе, яхту в Монако и все остальное по всему миру, что имело несчастье ему понравиться. Но если она была такой безвольной, то почему я должна ее жалеть?

Не сомневаюсь, что папа любил маму. Обожал ее. Смотрел на нее, прикасался к ней, открывал перед ней двери, покупал ей цветы, туфли, сумки, постоянно делал неожиданные подарки, показывая, что не забывает о ней никогда. И так же постоянно говорил ей комплименты, причем по самым нелепым поводам, чем ужасно меня раздражал. Зато мне он никогда не говорил комплименты. И, что бы там ни писал Зигмунд Фрейд, я ничуточки не ревновала – он был моим папой, а не моим мужем, и в моем случае правила не сработали, что бы там ни считали психоаналитики. Тем не менее. Нельзя потерять дочь, разве не так? Дочь всегда остается дочерью, даже если она живет в другом месте. А вот жену потерять проще некуда. Ей может стать скучно, и она сбежит. Мама была такой красивой, что могла бы заполучить любого мужчину в нашем окружении, и папа об этом знал. Его замечания, сказанные маме с самым любящим видом, казались мне немного покровительственными.

– Дорогая, скажи им, пожалуйста, скажи, как ты вчера ответила официанту, когда он спросил, что подать тебе на десерт? Давай, дорогая, не стесняйся.

– Ах, Джордж, стоит ли об этом вспоминать.

– Нет, Дженнифер, скажи всем. Дорогая, это было очень смешно, правда, смешно.

И мама говорила: «Я всего лишь сказала, что наберу вес, просматривая меню». В ответ все улыбались и смеялись, и у папы лицо светилось от гордости за свою остроумную жену, а мама улыбалась своей загадочной улыбкой, в которой не было никакой загадки. Мне же хотелось встать и крикнуть: «Какого черта вы тут все смеетесь? Этой шутке не меньше тысячи лет! И она совсем даже не смешная!»

Не знаю, что думала об этом мама, ведь она только и делала, что улыбалась своей улыбкой, которая предполагала миллион объяснений. Возможно, и отцу было не по себе, потому что он не мог ее разгадать. Возможно, он никогда не знал, что у мамы на душе. И все-таки мои родители не были похожи на другие пары, они не закатывали глаза, слыша друг друга, и не подкалывали друг друга, позволяя обсуждать себя немного больше принятого. Их согласие доводило меня до зубовного скрежета. Мама с непроницаемым лицом, отец со своими комплиментами. Или я попросту не понимала, что происходит между ними, потому что пока еще не влюблялась. Не исключено, что влюбленные каждый раз, когда предмет их обожания делает или говорит нечто вполне обыкновенное, в полном восторге готовы устроить мексиканскую волну [38] вплоть до самого Узбекистана. У меня такого ни с кем не было.